Владислав Вишневский - Аллегро

Кобзев хмыкнул.

— Ой, деревня! Ой, село! — одёргивая, восклицает он, вновь оглядываясь на хлопающие двери КПП. — Ля-ля, тополя!.. Работает у него аксиома! Какой водки?! Какой огурчик?! Не слушай его, Женька, пусть он сам в свои задрипанные макдоналдсы ходит, и водку под лестницей пьёт… У него же любовь! — указывая на Тимофеева, укоризненно замечает Трушкину. — Понимаешь, лю-бовь! — произносит это с нажимом и по слогам. — Это… Это… Как первый раз!

— Да, первый… — эхом вторит Тимофеев.

— Кошмар! — скептически бурчит Трушкин.

— Дошло?! — язвит Кобзев. — А ты?! Тут другое нужно. Возвышенное. Классическое. Цветы, например, стихи, консерваторию, музеи, — в сердцах поворачивается к несчастному влюблённому, дружески обнимает его. — Да что он понимает, Женька, лабух этот несчастный! Он давно забыл, что такое любовь. Вообще, наверное, не знает.

— Как это не знает!.. — немедленно ершится Трушкин. — Как это не было! А… А…

— Вот именно, «а», «а»… — вновь дразнит Кобзев. — А я вот, помню, со своей Светкой…

Теперь уже Трушкин перебивает Кобзева.

— А вот тут, уж, пожалуйста, не свисти, друг ситный, — обрадовано тянет он. — Не заливай! Я очень хорошо помню, как ты свою Светку в девичестве охмурял. Очень!.. На моих глазах всё это было! Я — живой свидетель!

— О! Женька, классическое замечание. Ты понял? — Кобзев Тимофеева даже по спине хлопнул, чтоб очнулся, проследил человек за нитью разговора, она могла быть для него интересной, главное, полезной. — Почему в детективах от свидетелей всегда избавляются? А я всё переживал: а надо ли, зачем же, думал, так уж жестоко со свидетелями… — он с сожалением смотрел на Трушкина. — А теперь понимаю… Тебе, Лёва, сильно повезло. Очень сильно! — Сашка с убийственной жалостью смотрел на Лёву Трушкина. — Разворачивалась бы сейчас, Лёва, армянская твоя душа, не любовная, а какая-нибудь детективная история, тебя бы, Лёва, давно бы уже «зачистили», как лишнего свидетеля. Убрали. А так… Повезло тебе, я говорю, живи. — Для убедительности, снова передразнил Лёву — «На его глазах всё было»… Ишь ты, историк-летописец… А кто меня всё время подначивал, ключи от своей квартиры подсовывал. Кто, а? Я, что ли, да? Развратник!

Последнее Лёву сильно зацепило, он вспыхнул. Остальные музыканты, кто неподалёку был, с интересом уже прислушивались, на глаза не лезли, понимали, но прислушивались.

— Что?! Это я-то развратник?! — приглушенным тоном орал Лёва. — Я?! Во, даёт! Да ты же сам меня всё время просил, умолял освободить или найти пустую квартирку хотя бы на десять минут, хотя бы на минуточку… А?! Было? Было?!

— Ну, во-первых, не на минуточку, а на час, не меньше! И вообще, мы не в Госдуме, Лёва… Не будем по пустякам пикироваться. Мы ж друзья!.. Допустим, что я привёл не классический пример. — С улыбкой принялся назад отрабатывать Кобзев. — Допустим! У меня просто тогда нужного опыта не было, молодой был, не опытный. Но я любил. И сейчас люблю. И Светка тоже. И мы имели право проверить свои чувства… не только на словах, но и… в горизонтальном положении. Да! А как же?! — И восхитился собой. — О, как хорошо я сейчас сказал, да, мужики? Классно?!

Трушкин ещё пыхтел, злился.

— Сказал он… Развратник… Сам развратник.

— Да пошутил я, Лёва, пошутил. А ты всё злисься, злисься!.. Проехали, говорю. Забудь. — Закончил серьёзно. — Короче, сейчас я имею право давать товарищу сове… — На КПП в очередной раз хлопнули двери, мелькнуло что-то необычное… — Тихо, мужики, кочумай, вроде приехали.

— Ой, всё! — простонал Тимофеев, поворачиваясь навстречу.

— Не боись, Жека, — успокоил Трушкин. — Мы здесь. — И сладко пропел. — Они-и!! Точно они. Идут! Да, хороша Галя, ой хороша! Хороша! Ничего не скажешь. Фигурка, мужики! А идёт как!.. Как идёт! Класс! А говорили: забитая, немытая Европа! Я бы…

— Что ты сказал? Что? — взъярился Тимофеев.

— Что?! — Лёва поперхнулся. — Я? Я бы… в шаферы, говорю, к тебе пошёл, вот что говорю. Возьмёшь нас, с Кобзевым?

Кобзев не слушал.

— Ну, старшина, — восхищённо качал он головой. — Ну, Константин Саныч, привёз таки нашу невесту, умыкнул. Умница! — кивнул Тимофееву. — И языка, заметь, не знает. Медведь-медведь, а умыкнул девку! Пузырь с тебя, — и торопливо добавил. — И с меня тоже.

— И с меня… Я не Генка Мальцев, не рыжий. — Не отстал Трушкин.

— Само собой. Готовь, кудрявый, бабки.

Общее движение и сумятицу прервал дирижёр.

— Ор-ркестр-р, ста-анови-ись!

Музыканты немедленно выстроились. Дирижёр поднял руки.