Андрей Троицкий - Черные тузы

Куницын говорил с жаром, настроением, отрывисто и веско, говорил так, будто спорил с самим собой или убеждал в своей правоте какого-то невидимого оппонента.

– Помню, занял он у меня сколько-то денег, так, гроши какие-то, я уж давно забыл о деньгах этих. А он вспомнил, отдал и ещё извинился за то, что задержал. Таких, как этот Лысенков сейчас и не встретишь, каждый гад под себя гребет.

– Точно, не встретишь, – машинально повторил Марьясов, размышляя совсем о другом, тряхнул головой, возвращаясь к действительности.

– Три года он курьером работал, а три года это не три дня, не три недели, – и ни одной накладки, копейки не пропало, значит, честный человек, честнейший, – продолжал пережевывать простенькую мысль Куницын. – Такие суммы через него проходили, просто огромные деньги, а копейки не пропало. Значит, можно ему верить, значит…

– Ни черта это не значит, – Марьясову уже надоело бестолковое словоблудие пресс-секретаря. – В том, что пропал портфель, виноват Лысенков, прежде всего он.

– Само собой, тут с него вины никто не снимает, – закипел, завертелся на сидении Куницын. – Чисто его вина, только его, недоумка этого, дебила. Наел морду, что блюдо ресторанное, все мозги жиром заплыли, заросли, только о своей гнилой утробе и думает, больше ни о чем. Свинья тупая, гнида. Ему же доверяли, за своего человека считали, а он… Утерся нами. И так со всеми окружающими. Жену бросил, ребенка. У него на первом месте собственная персона. Сволочь какая, тварь. Пробы ставить негде. Ладно, он ещё поссыт кровью.

Оставив шапку в салоне, Марьясов вылез из машины, нерасчетливо, слишком сильно, хлопнув дверцей, остановился на обочине, ожидая, когда Куницын забежит вперед и покажет, куда идти. На утонувшей в снегу улочке ни фонаря, только темный бревенчатый дом, стоящий на отшибе светился всеми пятью окнами. Вдалеке, за глубоким занесенным снегом оврагом, за бетонным забором начиналась производственная зона, там подпирали черное небо полосатые трубы цементного завода. Задуваемые снегом светились, мигали огоньки административного корпуса.

– Вот по тропиночке этой, – Куницын махал рукой с зажатой в ней шапкой, показывая куда-то вперед себя. – Узкая тропинка, но её видно.

Марьясов действительно разглядел расчищенную на скорую руку тропинку между высокими сугробами, почти накрывшими низкий штакетник забора. Ориентируясь на черную спину Куницына, неуверенно ступая по скрипучему бегущему из-под ног снегу, Марьясов доковылял до крыльца, чертыхаясь себе под нос. В темных сенях, крепко пропахших мышиными нечистотами и сырой плесенью, обо что-то споткнулся, загремел то ли металлическим корытом, то ли куском жести, снова чертыхнулся, вытянул вперед руку, но тут Куницын, наконец, распахнул дверь в ярко освещенную комнату.

Пресс– секретарь хотел уступить дорогу начальнику, но Марьясов подтолкнул его вперед, сам прошел следом и, на секунду зажмурившись от ярого света, остановился на пороге, потопал ногами, стряхивая снег с ботинок. Посередине комнаты привязанный бельевой веревкой к креслу с прямой спинкой и вытертыми до белой деревянной фактуры подлокотниками, сидел бывший порученец и курьер Сергей Лысенков. Он медленно повернул голову в сторону вошедших, слизнул языком кровь с верхней рассеченной надвое губы, сглотнул слюну и ничего не сказал. Его лицо, будто смазанное куриным жиром, блестело под пятирожковой стеклянной люстрой, отсвечивало синюшными кровоподтеками и ссадинами. Разорванная на груди и плече рубашка, замаранная кровью и неизвестного происхождения грязью, выползла из брюк. Над курьером, сжав тяжелые кулаки, нависал мрачной тенью Игорь Васильев.

– М-да, я вижу, вы тут уже хорошо поработали, – неизвестно к кому обратился Марьясов. – И каков результат? – на этот раз Марьясов, посмотрел на Васильева, адресуя вопрос ему.

– Результат? – Васильев тронул за плечо Лысенкова. – Сам пусть скажет. Пока он ещё может говорить.

Марьясов сделал несколько шагов вперед, в центр комнаты. Он заглянул в лицо Лысенкова и поморщился.

– Ты можешь говорить? – спросил Марьясов и отвел глаза в сторону.

Лысенков закряхтел, повел из стороны в сторону головой, пошевелил кистью правой руки. Марьясов повторил вопрос.

– Могу говорить, язык мне ещё не вырезали, – Лысенков сплюнул кровью на дощатый крашенный пол. – Но я уже все сказал, чего знаю, все сказал. Сто раз все повторил слово в слово.

– Значит, повтори это мне в сто первый раз.