Andy Weiss - Stabat Mommy

Ну и пусть у него никогда не будет такой машины – гладкой, блестящей, с плавными линиями, как дельфин. Ее даже хочется погладить по боку, как настоящего, живого дельфина.

Бо поборол искушение и в самом деле погладить полированный темный бок, проходя мимо, и заметил за затемненными стеклами внутри машины человека.

На водительском месте кто-то сидел.

Бо сделал вид, что он просто прохожий, сосредоточенно изучающий асфальт под ногами, но глаза все-таки скосил: вдруг там, внутри, взломщик? Вдруг он собирается угнать этого прохладнобокого дельфина?

Но в блике окна на секунду мелькнуло лицо сидящего: это был сам Ниши. Всегда улыбающийся и сияющий, сейчас он откинулся на спинку водительского кресла и закрыл глаза. Бо поспешно зашагал дальше: был бы конфуз, начни он гладить машину по боку или кричать: «Воры, воры!» – прямо на глазах у звездного владельца авто. А так, кажется, Ниши его не заметил.

Интересно, почему он сидит в машине, на стоянке, совсем один? Наверное, опять поцапался со своей Леди Совершенство. И в самом деле, где ему еще отдыхать в тишине и покое, кроме как не подальше от сумасшедшей съемочной беготни? Машина – отличное место.

Сочувствуя несчастливой судьбе миллионера, Бо добрался на своих двоих до остановки автобуса и присел на выкрашенную зеленой краской лавочку. Сегодня выдался очень жаркий день, и даже металлическое сиденье казалось горячим. Бедный Ниши… сидит в закрытой машине, стоявшей на открытом солнце весь день… Вдруг ему станет там плохо? Вдруг у него тепловой удар, и он уже без сознания, а Бо прошел равнодушно мимо?

Парень терзался минут пять. Наконец, не выдержал и бегом бросился обратно к стоянке – подумаешь, всего-то десять минут быстрым шагом. Задыхаясь, Бо подскочил к дельфину и прижался носом к стеклу, чтобы рассмотреть переднее сиденье.

Но машина была уже пуста.

– Ну и отлично, значит, не придется вызывать скорую помощь, – немножко сконфуженно вслух сказал Бо, поправил рюкзак и поплелся обратно к остановке.

Это было его давней проблемой: звуки.

От звуков дико болела голова. Просто раскалывалась на кусочки! Когда Тедео стал жить самостоятельно, он втайне от матери пошел к врачу и пожаловался, что сходит с ума от определенных звуков. Нет, не от всех, от классической музыки, например, ему хорошо и спокойно. А вот от разговаривающих по соседству людей хочется взвыть и разодрать им лица ногтями в клочья. И голова потом болит, даже таблетки не всегда помогают.

Доктор тогда покивал, поспрашивал еще, отправил его на какие-то исследования, где Тедео присоединяли проводочки к голове, и в конце концов вынес диагноз: мизофония, расстройство непереносимости определенных звуков, с последующей средневыраженной мигренью. В случае Тедео реакцию вызывали звуки человеческой речи и речитатив. Тедео, конечно, мог бы подлить масла в огонь и упомянуть, что его раздражает не только человеческая речь, но и звуки жевания, например, или сопение, или смех… но не стал. И без того диагноз звучал достаточно серьезно.

Ему сложно было общаться с людьми еще и потому, что даже свой собственный голос неприятно резонировал в черепной коробке. Не так сильно, как другие, но все же. Конечно, мужчина давно привык жить с этим, и даже научился бороться – его профессия не предполагала речи. Балет – искусство молчаливое, а классическая музыка вливала в измученного Тедео целительный нектар. Как только мужчина выходил за порог театра, он закрывал уши наушниками. Отгораживался от окружающего мира, и только так спасался от плотной пелены звуков.

Друзей он выбирал исключительно по голосу и по умению молчать: из того небольшого количества людей, которые могли бы называться его друзьями, только одна Натали любила поболтать. Но и ее Тедео выбирал вовсе не по характеру или внешности, а по голосу: у Натали голос был приятным, низким, глуховатым, не слишком раздражающим барабанные перепонки. К тому же, если ей не отвечать или дать понять, что устал, она умела вовремя замолкать. Ценное качество, которое и нивелировало многие ее непривлекательные черты.

Нет, он не любил Натали. Совсем, ни капельки. Иногда Тедео казалось, что любить он вообще не умел. Он не любил свою мать, не любил племянника, не любил ни одну из своих любовниц… впрочем, одна любовь у него все же была: музыка. Но с музыкой, понятно, с постель не ляжешь, и детей она не родит. А жаль.

Мать злилась на его постоянную молчаливость всегда, с самого детства. Она разговаривала на каких-то высоких частотах, постоянно повышала интонации, и ее быстрый стрекот заставлял мальчика вжимать голову в плечи. Желание ребенка спрятаться, закрыться в своей комнате, отгородиться от общения вызывало у матери непреходящую раздражительность, и она насильно «воспитывала коммуникабельность» в своем сыне: таскала на встречи с одноклассниками, тренинги, в клубы любителей риторики, домашние посиделки с кучей точно таких же непрерывно стрекочущих мамочек и их шумных деток… Тедео молча бледнел, сдерживая тошноту от головной боли, терпеливо высиживал положенные часы – и сбегал в свою комнату, поспешно затыкая уши. Сказать матери о своей «болезни» он не решался: слишком уж надуманно и несерьезно это бы прозвучало. Нет, мать бы не поняла… проще перетерпеть.