Йоханнес Зиммель - Ответ знает только ветер

В аэропорте Ниццы мы с Анжелой некогда бежали навстречу друг другу — быстрее, еще быстрее, задыхаясь от бега. В Вентимилья, в этом огромном, отвратительном вокзале, все было по-другому, совсем иначе. Я вышел из вагона, проводник подал мне мои чемоданы, и я поставил их на перрон. В поезде оставалось уже не так много пассажиров, они быстро разошлись. Проводник крикнул носильщика, поэтому я стоял на месте и ждал. С какой-то сказочной скоростью перрон возле поезда вдруг опустел. Солнце пекло вовсю. Далеко впереди, возле локомотива, я увидел изящную и растерянную фигурку — Анжела! Сначала я увидел лишь ее огненно-рыжие волосы, потом понял, что это она. На ней была синяя блузка и белые брюки. Она тоже меня увидела. Но не тронулась с места, как и я.

Позже мы с ней говорили об этой минуте и задавались вопросом — почему мы стояли, словно окаменев, и только смотрели друг на друга. Анжела сказала:

— Я стояла на перроне уже несколько часов. В девять утра я выехала из Канн, боясь опоздать к приходу поезда. В это утро я действовала как заводная кукла, а не как живой человек. И когда тебя наконец увидела, не могла сдвинуться с места. Мне даже чуть ли не померещилось, что меня парализовало. Я знала, что это не так. Но все же не могла сделать то, что хотела — побежать к тебе, обнять и поцеловать. Не могла двинуть ни рукой, ни ногой. В последние часы моя тоска по тебе и моя радость от предстоящей встречи достигли такой остроты и силы, что когда я тебя наконец увидела — это самое странное! — то ужасно погрустнела, вместо того, чтобы ощутить радость. Да, любимый, на душе у меня почему-то стало так тяжело и так грустно.

Со мной творилось то же самое. Я не могу этого понять, по сей день не могу. Но и я ощущал какую-то давящую тяжесть и грусть — тогда, стоя на раскаленном перроне отвратительного пограничного вокзала в Вентимилья. Я не мог даже поднять руку в знак приветствия, и Анжела тоже стояла неподвижно, как статуя.

Подошел носильщик-итальянец с тележкой. Он поставил два мои чемодана и дорожную сумку на тележку и сказал, что подождет меня у выхода. Он толкал тележку перед собой, а я шел за ним, беспомощный, спотыкающийся, на деревянных, негнущихся ногах. Анжела все еще стояла, не двигаясь. Я прошел вдоль всего поезда. Носильщик исчез возле грузового лифта, уходившего под землю. А я все шел и шел вперед. Наконец дошел до Анжелы. Ее лицо выражало величайшее напряжение и сдержанность. Кроме нас с ней на перроне никого не было и было очень тихо. Мы посмотрели в лицо друг другу, и я опять увидел свое отражение в огромных карих глазах Анжелы. Мы не сказали друг другу ни слова. Только молча обнялись и прижались друг к другу со всей силой, на какую были способны, и долго не могли разжать объятий. Анжела взяла мою руку, и мы молча медленно пошли к лестнице, кончавшейся у входа в подземный переход. В переходе, ведущем под путями в здание вокзала, было очень грязно и воняло лизолем. Мы шли и шли, и теперь уже не сводили друг с друга глаз. Но все еще молчали и были необычайно серьезны. Потом поднялись по другой лестнице, миновали заграждение и зал ожидания и вышли на площадь перед вокзалом, где стояла машина Анжелы и где меня ожидал носильщик, погрузивший мой багаж в машину. В этот полуденный час жара прогнала всех с улицы, даже окна в домах были закрыты зелеными и белыми деревянными ставнями.

Напротив вокзала был отель, и прямо на тротуаре стояло несколько столиков какого-то кафе. Прижавшись к стене дома, на боку лежала шелудивая собака. Здесь тоже царила мертвая тишина. Анжела села за руль и открыла дверцу для меня на своей стороне. В этот момент я подумал о смерти. Я подумал, что смерть — сильнее любви и что она приходит к каждому и все перечеркивает, даже самую большую любовь, и что с этим придется смириться. Я был полон смирения, когда садился в машину Анжелы. Никогда больше я не был в Вентимилья.

Анжела вела машину уверенно и спокойно, как всегда. Мы подъехали сначала к итальянской таможне, потом к французской. Таможенники стояли прямо у шоссе, им было очень жарко, они работали без курток, и их рубашки были в пятнах пота. Держались они очень любезно, и досмотр прошел очень быстро. Как итальянцы, так и французы пытались заигрывать с Анжелой, но весьма тактично, и прекратили попытки, заметив, что она на них не реагирует. Мы ехали по автостраде. Анжела притормозила возле шлагбаума и уплатила за пользование дорогой. Казалось, что над асфальтом воздух просто кипел. Я снял с себя куртку и бросил ее в багажник, а потом развязал и галстук. Мы все еще не разговаривали друг с другом. Анжела ехала с большой скоростью. Минут через пять она нажала на тормоз, свернула на площадку для отдыха и остановилась. В следующую секунду мы бросились друг другу в объятия и целовались и сжимали друг друга с таким жаром и страстью, прямо-таки с силой отчаяния, словно были друг другу последней защитой и опорой в этом мире, что в общем-то соответствовало действительности. Только потом мы вновь обрели дар речи.