Йоханнес Зиммель - Ответ знает только ветер

— А ты срочно назад, в Канны, — ответил Брандербург и отряхнул крошки, прилипшие к рубашке на животе.

— Мне срочно… что?

— Теперь нам нет надобности опрашивать остальных банкиров. Мы знаем достаточно. Фризе звонил мне три часа назад. Кеслер ведь трудится сейчас в Каннах. Он разрешил твоему приятелю Лакроссу воспользоваться министерской спецсвязью. И Лакросс попросил Фризе позвонить мне и ввести меня в курс дела.

— Какого дела?

— Ну, он хочет, чтобы ты приехал. Срочно! Один полицейский шпик сообщил им кое-какие сведения. О разных алжирцах, проживающих в квартале Ла Бокка. Ты же знаешь, в дым пьяный Килвуд кричал, что все началось с алжирца из Ла Бокка.

— Ну, и что?

— А то, что когда вы немножко оглядитесь, там устроят облаву, и если вам удастся схватить того алжирца и он выложит все, что знает, это дело можно будет закрыть. Ну, как я все организовал?

— Отлично ты все организовал, — искренне сказал я. Потому что думал только об Анжеле.

Значит, я смогу к ней вернуться.

— Вылетаю сейчас же. Сегодня еще есть рейс на Ниццу?

— Есть. Но есть и заковыка.

— Что значит «заковыка»?

— Забастовка, — ответил Густав. — Бастуют железнодорожники по всей Франции, наземный персонал и авиадиспетчеры на французских аэродромах. Ни поехать не можешь, ни полететь.

— Анжела!

— Роберт! Твой голос звучит так радостно! Случилось что-то хорошее?

— Да, Анжела! Я еду к тебе!

— Когда?

— Как только удастся. Сейчас слишком поздно что-то предпринимать — почти полночь. Но послезавтра в полдень я у тебя.

Послезавтра в полдень — то есть в субботу, третьего июня. Меня не было в Каннах тринадцать суток! Тринадцать суток! Мне они показались тринадцатью годами, целой жизнью. И вот теперь, теперь…

— Боже мой, Роберт, у нас же бастуют! Причем везде! Ты не сможешь лететь! И поехать по железной дороге тоже же сможешь!

— Отчего же, вполне смогу, — сказал я. — В Германии и Италии забастовок нет. Поезда ходят. Нужно только подъехать к французско-итальянской границе, к Вентимилья. Туда я как-нибудь доберусь. А там ты меня встретишь. Это далеко от Канн?

— Меньше двух часов, Роберт! Конечно, я тебя встречу. Когда ты завтра будешь в Вентимилья?

— Все же не завтра, а послезавтра! В двенадцать двадцать пять. Внимание! Это итальянское летнее время!

— Я буду стоять на перроне! И так орать, что все вокруг помрут со страху! Послезавтра я выеду на рассвете, чтобы наверняка не опоздать к поезду!

На следующее утро я опять заехал на фирму к Густаву, чтобы получить новые указания и деньги в виде дорожных чеков. Моя жена не звонила ни мне, ни ему, ни кому-то еще, я ничего о ней не знал. Я позвонил моему другу, адвокату Паулю Фонтана, и послал ему доверенность на имя одного из его служащих, чтобы тот периодически забирал почту, пришедшую на мое имя в «Интерконтиненталь». Ведь могло придти письмо и от ее адвоката, а может быть, и из суда. Я не мог себе позволить опоздать к указанным там срокам, а то еще вынесут приговор в мое отсутствие. Фонтана говорил со мной по телефону более чем холодно.

— Все официальные письма я вскрою. Дай мне твой адрес в Каннах.

— Отель «Мажестик», бульвар Круазет.

— Ну, пока, — сказал Фонтана и положил трубку.

В отеле я тоже предупредил, что мою почту будут забирать. Номер я оставил за собой. А после обеда поехал на скором поезде до Штутгарта. А там пересел на прямой поезд до Вентимилья. «Глобаль» зарезервировала в спальном вагоне одноместное купе, и я уже ничуть не удивился, что номер купе был 13. Я сразу заснул и проснулся, когда мы уже подъезжали к Милану. Уши у меня заложило, они даже немного побаливали, как-никак ночью мы перевалили через Альпы по Сен-Готардскому туннелю, так что перепад высоты ощущался. Я зевал и зевал без конца, и вдруг глухота с легким щелчком исчезла.

В Италии ярко сияло солнце, все цвело, и с каждым километром, приближавшим меня к этому любимому мной югу, на душе у меня становилось все радостнее. В Генуе поезд долго стоял. Спальный вагон, последний в составе, оказался в туннеле, с черных стен которого текла вода. Наконец, поезд вновь тронулся. Проводник убрал мою постель. Я сидел у окна, пил крепкий кофе и разглядывал огромные суда, строившиеся в доках, — выезжали мы из Генуи очень медленно. Гавань здесь вплотную подступала к железнодорожным путям. Немного позже я увидел море. И с той минуты видел его почти постоянно на всем пути до границы. Поезд ехал вдоль итальянской Ривьеры. И я видел суда на море, ослепительно сиявшем в лучах солнца, а на песчаных пляжах множество людей, опять увидел пальмы, эвкалипты и апельсиновые рощи, а также цветы, цветы, цветы всех оттенков. Этот поезд останавливался на каждой маленькой станции, и много народу садилось в него и выходило, но спальный вагон был почти пуст. Я думал об Анжеле, только о ней одной, и — в который уж раз! — понял, что никогда раньше не испытывал такого чувства, какое вызывала у меня Анжела. Мы оба не знали, что готовит нам будущее, не знали, как поведет себя Карин, как будет развиваться моя болезнь, чем кончится мое расследование, я знал одно: я еду к Анжеле, и эта мысль превращала для меня этот путь вдоль сверкающего моря в счастливую мечту. Я так радовался заранее, что скоро услышу ее смех, который я так люблю, и еще я думал, что Бог дал людям в качестве компенсации за все заботы, труды и горести жизни три вещи: смех, сон и надежду. Поскольку горные хребты и скалы здесь то и дело сползали прямо в море, мы все время ныряли в туннели. Я увидел, что у въезда в каждый туннель висела табличка: все туннели имели свои названия. Через некоторое время я бросил их считать. Туннелей было невероятно много.