Айра Уолферт - Банда Тэккера

- Что-то я не помню, чтобы я вас об этом просила, - сказала Дорис и рассмеялась.

"Она, должно быть, крепко вызубрила, как нужно держать себя за столом, - подумал Генри. - Впрочем, нет, нет, - думал он, - дело не в ней, она хорошая. Все дело в нем. Он весь вечер заставлял себя желать ее и не мог. Но это не ее вина. Это его вина. Если бы царицу Савскую внесли сейчас сюда на черной шелковой постели, он бы спросил ее: "Можешь ли ты сделать так, чтобы я уснул, царица? Можешь? Говори!" Нет, Дорис хорошая, лучше не найти, по-настоящему красивая, уж глаза-то безусловно красивые. Славная девчоночка, и ножки славные... И все же Генри не желал ее. Он старался расшевелить в себе желание. Он старался напиться так, чтобы забыть все, что хотел забыть. Он старался ухаживать за Дорис. Но ничего не помогало. Он уже ничего не мог удержать в своем мозгу, ни мыслей, ни ощущений. В этом было все дело, и он понял, что пора признать себя побежденным и сдаться. Тревога, наполнявшая его, сжигала весь алкоголь, который он вливал в себя, испепеляла все картины, которые он вызывал в своем воображении, и если бы у него был целый гарем, чтобы услаждать взоры, и музыка, чтобы нежить слух, и он возлежал бы на ложе из дев - что видел бы он перед собой? Только Фикко! Только Тэккера! Только Бэнта и Холла! И свое собственное имя во всех газетах!

Генри закрыл глаза. Одно краткое мгновение он сидел неподвижно, не думая ни о чем. Тревога вгрызалась ему в грудь. Она росла, ширилась в его груди, распирала ее и наконец с визгом кинулась на его мозг, запустила в него свои когти. Генри открыл глаза. Приподнялся на стуле.

- Дорис! - вскрикнул он. - Помогите мне!

Дорис жеманно подносила ко рту устрицу. Рот ее раскрылся, рука застыла в воздухе.

Генри снова упал на стул. Глаза его смущенно бегали по сторонам. Рука отыскала бутылку и вцепилась в нее.

- Я хотел сказать - помогите мне разделаться с коньяком, - пробормотал он. - Не могу один покончить с ним.

Дорис с сомнением смотрела на Генри, - крик, казалось, вырвался у него из самой глубины души.

- Я надеюсь, что вы и пытаться не станете, - ответила она, наконец, рассеянно. - "Если он хочет высказаться, пусть", - решила она и положила устрицу в рот.

Генри вдруг почувствовал, что устрица живая и что Дорис держит ее жизнь в своих зубах. Когда зубы Дорис пришли в движение - беспокойно задвигались и сомкнулись, - жизнь брызнула из устрицы соком и увлажнила Дорис язык и небо. Этим-то и хороши устрицы - в этом вся прелесть. "Нет, - подумал Генри, - нет, нет, она мне не может помочь. Так к чему все это? К чему всю ночь напролет таскать за собой этого ребенка, терзать его? Лучше отправить ее домой, а самому пить и пить у стойки, пока его не свалит с ног, и тогда нанять официанта, чтобы он накачивал его насосом, а когда больше лить будет некуда и виски начнет выхлестывать изо рта на пол, пусть кто-нибудь пнет его хорошенько в голову - так, чтобы он потерял наконец сознание!" Вот тогда-то глаза у него закроются, он будет спать и видеть сны. Да, сны! И во сне увидит Фикко! И Тэккера! И Бэнта! И Холла! И свое собственное имя во всех газетах!

Снова тревога комком начала набухать у него в груди. Он поспешно наклонился вперед.

- Вы красотка, - сказал он срывающимся голосом, торопливо складывая губы в улыбку... - Меня бросает в дрожь, когда мои глаза скользят по вашим прелестным ножкам.

- Послушайтесь меня хоть раз. Поставьте стакан и съешьте что-нибудь, сказала Дорис. - Почему вы не хотите сделать хоть что-нибудь, что было бы вам на пользу? - спросила она. - Вот! - Она пододвинула ему вазу с крекерами, которые подали к устрицам. - Суньте кусочек в рот, ну, пожалуйста, ну, для меня. Ну, не ешьте, если не хотите, только пососите. Сделайте же хоть что-нибудь, что вам на пользу.

Генри рассмеялся и послушно опустил руку в вазу, но забыл вынуть ее обратно. Его поразила одна мысль. Она наконец проникла в его сознание, самая главная, кульминационная мысль; он боролся с ней все время и влекся к ней, и старался подавить ее в себе с той самой минуты, когда впервые увидел Дорис.

- Я всю жизнь делал то, что мне на пользу, - сказал он. - Сегодня мой праздник. Сегодня я буду делать только то, что мне во вред, пока не покончу со всем на свете.

- Ну что ж, вы стараетесь вовсю, на пять с плюсом.

- Да, да, правильно. Для праздника нужно разнообразие. Не хочу хорошего, давай плохое, - Генри сдавленно рассмеялся. - Апофеоз пакости, так сказать. Окунуться в пакость, зарыться в пакость с головой.

Слова стремительно слетали с его языка, и за ними летели обрывки судорожного смеха. Но он не мог смехом прогнать засевшую в голове мысль. Не мог спугнуть ее нарочито небрежными словами о смерти. Не мог ни заглушить ее насмешками, ни подавить пошлостью, ни претворить в страсть. На карту была поставлена его жизнь. Генри вынул из кармана деньги и показал их Дорис.