Николай Зорин - Ловушка памяти

Отчим встал и вышел из кухни. Вот, значит, о чем разговор должен был состояться, пока мама «спит»… А я-то думала, тут хоть какое-то подобие чувств – ей тяжело рассказывать, как она обнаружила свою мертвую дочь.

Но что же мне делать, если отчим найдет «отца»? На Максима он, конечно, не подумает, будет искать среди живых знакомых сестры. Любой может попасть под подозрение, стать лжеотцом, даже если отношений у них с Мариной никогда никаких, кроме дружеских или чисто деловых, не было. А милиции действительно все равно, кого посадить, за идею отцовства они ухватятся с удовольствием. Что же мне теперь делать? Я не смогу рассказать отчиму о Марине с Максимом. Я вообще никому не смогу об этом рассказать!

Из коридора послышались тяжелые, грузные шаги, щелкнул выключатель, в туалете зажегся свет – мама «проснулась». Ну да, все правильно, пора – разговор закончен. Отчим, наверное, дал отмашку: можешь просыпаться, – и передал результат разговора. Теперь она сама примется за меня: будет рыдать, заламывать руки, а в минуты коротких передышек заглядывать в глаза, вздыхать, укоризненно качать головой. Если кто меня и сможет добить, так только мама.

Уйти потихоньку, пока она в туалете? Сделать вид, будто не знаю, что мама проснулась?

Поздно! Мама вошла на кухню.

– Натусечка, деточка моя! Приехала? – Она бросилась ко мне, обняла, уткнулась в плечо, зарыдала. Голос больной, и рыдания настоящие, но все равно я ей не верила. – Девочку нашу убили! Маришечку, маленькую нашу, убили! Как теперь жить?

– Мама!

Я не знала, что ей сказать. Какие слова говорят в утешение? Что делают, когда хотят утешить? Горе ее не такое, как она изображает, но все-таки горе. Не бесчувственная же она совсем?

– Мама, не плачь, сядь. Вот сюда, сюда, осторожно, не ударься о стол…

Сама я бесчувственная и сама притворяюсь! Она плачет искренне, горе ее настоящее – она дочь потеряла. Но я-то сестру. Потеряла и живу дальше, и даже заплакать не могу. И обиды Марине простить не могу. И…

Я забыла, забыла! Я сестру не потеряла, я сестру убила!

– Убили, убили! Заре-езали мою деточку!

– Мама!

– Наташенька, доченька моя, как мы теперь будем жить? Как же, как? Я не могу, не могу!

Я вылила остатки пустырника в стопку, из которой недавно сама пила лекарство, и стала насильно поить мать. Она отпихивала стопку и, кажется, не понимала, чего я от нее хочу. С ней началась истерика.

Прибежал отчим, и мы стали поить ее вместе. Наконец нам удалось влить в нее капли.

– Тамара, пойдем, ты приляжешь. Зачем ты встала? Пойдем, пойдем… – начал он ее уговаривать.

Это была не игра. И сон ее был вовсе не для нашего с отчимом разговора, мама по-настоящему переживала. И отчим по-настоящему переживал за нее. Так больно мне стало, так ужасно, когда я это поняла… И еще я подумала: что с ними будет, когда они узнают, кто виноват? Мама этого просто не переживет, а отчим не переживет ее горя.

А может, он знает, что убийца сестры – я? Потому и хочет свалить вину на другого человека? Ради матери. Он так ее любит, что готов пойти на преступление?

Он лучший на свете человек, а я бездушная преступная дрянь.

Он знает. Шантажист позвонил и ему? Или отчим сам догадался? Впрочем, неважно, как он узнал. Важно то, что знает.

Ну конечно, знает! Он ведь мне почти открытым текстом сказал: милиция возьмется и за тебя. То есть, надо понимать его слова так: возьмется именно за тебя, потому что ты и есть убийца.

Я никогда не любила отчима, я его ненавидела, а он вон, оказывается, как… И теперь он сделает все, чтобы найти «настоящего» убийцу, чтобы отвести подозрения от меня. Ради мамы, не ради меня, конечно, но разве это имеет какое-то значение?

– Тамарочка, я не могу смотреть, как ты мучаешься, пойдем я тебя уложу. – Отчим взял мать под руку и попытался приподнять ее со стула.

Мама не поддавалась. Она вся обмякла, раскисла, но больше не плакала. И я опять усомнилась в искренности ее чувств: не мог же ее так успокоить пустырник? И опять ужаснулась самой себе – своему неверию и жестокости.

– Мама, пойдем, тебе действительно лучше поспать.

Она повернулась ко мне – глаза мутные, веки распухли и покраснели. Удивилась, словно забыла, что я здесь.

– Наташенька?

Она давно уже не любит меня. И сестру при жизни не любила. И я давно отвыкла любить ее. На протяжении многих лет мы были друг другу чужие. Почему же сейчас она в таком горе? Или все-таки это игра? А может, я много лет ошибалась, и мама нас любила?