Владимир Гораль - Дознание капитана Сташевича

Фон Бравен подошёл к столику с большим круглым венецианским зеркалом с благородной, как седина почтенного старца, едва заметной сеточкой крохотных трещин в серебряной амальгаме. Офицер небрежно откинул крышку небольшой шкатулки чёрного лака, стоящей посредине. Указательным пальцем он равнодушно поворошил горсть золотых и серебряных дамских украшений.

«Сокровища пани Ванды! Что ж, вряд ли они ей теперь потребуются. Надо будет приказать интенданту, чтобы актировал эти цацки как трофей. Казна рейха должна пополняться золотым ломом и ценностями!» – подавляя зевок усталости, рассеянно констатировал он.

Внимание Генриха привлекло слабое свечение, пробивающееся сквозь груду украшений со дна шкатулки. Двумя пальцами он вытащил оттуда за тонкую серебряную цепочку овальный медальон-камею. Резной женский профиль жемчужного оттенка на чёрном обсидиановом фоне подклада неожиданно рассеял полумрак комнаты неярким, но каким-то всепроникающим зеленовато-белым светом.

«Занятно!» – подумал подполковник и, небрежно кинув камею на столик рядом со шкатулкой, тут же забыл о ней.

Едва австриец блаженно вытянулся на белоснежных накрахмаленных простынях, как до его слуха донёсся сдавленный женский крик. Звук доносился откуда-то сверху, чуть ли не с крыши больничного здания.

«Похоже, пани Ванде не угодил кто-то из моих офицеров, – стараясь быть здраво циничным, подумал фон Бравен. – Что поделать, молодым мужчинам необходимо иногда расслабляться, особенно при нашей изнурительной, вредной для психики работе».

Чтобы успокоиться, Генрих включил ночник и, как всегда, в подобных, нервирующих его случаях, взял в руки висящий на длинной цепочке рядом со смертным овальный серебряный медальон. В нём хранилась чёрно-белая крохотная фотография. Потрет его сына Вальтера. Супруга Генриха, как и его матушка – вот проклятье рока! – умерла при родах. Малыша Вальтера воспитывала сестра отца, тётка Генриха, славная и честная, лишённая лишних сантиментов женщина, настоящая немка. Она жила сейчас в Кенигсберге в Восточной Пруссии. Пока фон Бравен доблестно служил Германии на Украине, его сын в составе третьей танковой бригады фон Бока готовился вскоре пролязгать стальными гусеницами победоносного немецкого панцервагена по брусчатке главной площади русской столицы. Генрих полюбовался на портрет своего светловолосого отпрыска, двадцатидвухлетнего лейтенанта Вальтера фон Бравена, и, как всегда, совершенно успокоился. Даже ещё один напоминающий звериный женский крик не вывел его из себя.

Генриху была омерзительна сама мысль о насилии над женщиной. Но, во-первых, славянская самка – не женщина, а во-вторых, жизнь диктует своё, и на то и дана мужчине железная воля, чтобы подавлять в себе атавистические ростки жалости и сострадания, слюнявое интеллигентское сочувствие к ближнему. Безусловное право на жизнь имеют лишь истинные арийцы. Яркий пример тому он сам, оберштурмбанфюрер фон Бравен. Приструнив невольную слабость, Генрих абсолютно успокоился и вскоре сладко уснул.

Здоровяка австрийца разбудили совершенно незнакомые ощущения: внезапно навалившееся удушье и острая, кинжальная боль в груди. Он резко сел на кровати, поставив на холодный каменный пол босые ступни. Генрих пощелкал выключателем ночника, электричества не было. В комнате царила непроглядная смолистая, словно чёрная нефть, тьма.

За окном вышла из-за плотных облаков Луна. Спальня наполнилась мягким призрачно-голубым светом. То, что увидел Генрих, не просто напугало его.

«Это» до краев затопило его душу диким первобытным ужасом.

Посреди комнаты стояла как будто смутно знакомая, но истерзанная до неузнаваемости женщина. Лицо – сплошной кровоподтёк, разбито сильным прямым ударом гневной мужской руки. Тело едва прикрывают остатки изодранного в клочья, заляпанного кровью, похоже, медицинского халата. Наружу торчит большая белая грудь с крупным тёмным соском, вокруг которого багровеет след от укуса. Плоский живот в ссадинах и синяках. Стройные ноги исчерчены полосками запёкшейся крови. Над тёмным треугольником волос на лобке длинные глубокие царапины – работа когтей неведомого зверя.

Женщина делает несколько медленных шагов по направлению к парализованному ужасом Генриху. На полу остаются узкие, кровавые отпечатки босых ступней.

Серебристым колокольчиком звенит в гулкой тишине нежный смех. Родной, смертельно родной голос.

– Хенке, мальчик! Иди к мамочке, малыш Хенке! – слышит фон Бравен своё давно позабытое младенческое имя.