Марина Важова - Под знаком огненного дракона. Жанна Лилонга. Перстень Мазепы

Стон раздался снова, он шёл откуда-то снизу. Гриня разглядел тощего серого кота, лежащего на старухиных ногах. Кот, издав тот же стонущий, утробный звук, сорвался и выскочил в дверь, а Гриня подошёл к старухе поближе и понял, откуда в её лице такая бумажная бледность.

Он отпрянул и, захлопнув дверь, кинулся искать Жанну, ориентируясь по виду из окна на том плохоньком видео. И тут же за филёнчатой дверкой обнаружил комнатку, освещённую розовым закатным светом. По стенам ходили тени от веток, а Жанна спала, приоткрыв обкусанные губы. Теперь, когда ему не грозил приход курьера, а старуха не могла помешать – всё же допилась, старая алкоголичка! – его задача упростилась. Он сразу узнал и кровать, и мутное окно, под которым спала Жанна. Накачали дурью, – подумал Гриня, вспомнив ранний визит «внука». И, прежде чем поцеловать родное и жалкое личико, мельком взглянул в окно и обнаружил уже подъехавший зелёный москвич. Вот и хорошо, сейчас завернёт её в одеяло, и сразу поедут.

Гриня наклонился к запёкшимся губам, но тут же отпрянул, будто дотронулся до застывших на морозе ягод калины. Прошлое яркое видение – в другом месте, при других обстоятельствах, но сходное в главном – встало перед ним. Однажды он уже видел это абсолютно мёртвое лицо, эти губы, приоткрывающие два передних, чуть «набекрень» зуба, брови, разделённые слабой морщинкой, остренький подбородок. Только в отличие от той, в золотом шёлковом платье невесты, нынешняя Жанна – измождённая и плоская под байковым одеялом, в рубашке с пятнами крови и рвоты, с синими от уколов руками – ничуть не напугала его. Даже не будучи медиком, он понимал, что Жанны больше нет.

Захотелось просто лечь рядом, вспоминать о тех невозвратных днях, когда желтоклювая маленькая птичка, уютно устроившись у него под мышкой, заводила свои нехитрые песенки, под которые они засыпали и просыпались, спаянные теплом общего дыхания. Не было больше его смуглой певуньи. Повсюду, припорошённые сероватой пылью, валялись безжизненные тела прошлогодних мотыльков и бабочек, которые, смиренно сложив атласные перепончатые крылья смертного наряда, предвещали крах последних надежд.

Навалилась глухая апатия, страх и спешка в момент отступили, и Грине стало абсолютно безразлично, доберутся до него бандиты Филона или сыскари Курняка. Приподнятое, пронзительное состояние, не покидавшее Гриню на протяжении всего пути от Витебского вокзала до бара «Весёлая Белебёлка», ушло вместе с Жанной, оставив его, пустого и лёгкого, как пластиковый стаканчик, летать на случайных ветрах. Сразу пришло понимание, что «внук» явился пораньше неспроста, что старуха лежит в кладовке с переломленной шеей и что он, Гриня, опоздал.

Тогда они должны меня караулить, – подумал он равнодушно и тут же услышал осторожный скрип входной двери, а потом, ближе по коридору, щелчок взводимого курка. И скорее не от страха смерти, а чисто рефлекторно Гриня подскочил, выбил ногой дряхлую раму окна и вывалился в сад. В три прыжка он достиг машины, рывком открыл дверцу и, плюхнувшись рядом с водителем, спокойно выдохнул: «Ну, шеф, поехали». А потом ещё долгие полминуты наблюдал в боковое зеркало, как ныряла за заборами крыша голубого домика, как следом, выбрасывая с обеих рук пучки бенгальских огней, бежал тот, кто убил Жанну. Матюгаясь, водитель, жал на газ и, добравшись до шоссе, резко остановился, выпихнул опасного пассажира из кабины и умчался.

Автобан стал для Грини спасением. Уже через несколько секунд он взбирался по металлической лесенке на верхотуру кабины двухэтажного трейлера, а потом, поболтав с молодым, весёлым шофёром, вытянулся в спальном отсеке, накрывшись лохматым пледом. Засыпая под мерный звук мотора, он рисовал – сначала пальцем по запотевшему от дыхания стеклу, затем призрачными разноцветными мелками на бесконечной стене, разделяющей явь и сновидение – маршрут своего последнего, заключительного странствия, проходящий из прошлого в будущее и пересекающий в недостоверном настоящем комнату голубого домика с линялыми занавесками на окнах.

Целый год Гриня колесил по стране, нигде подолгу не задерживаясь и зарабатывая на жизнь, чем придётся. Он был уверен, что на него объявлена охота: не людьми Филона, так ментами, а скорее всего, и теми, и другими. Старался их сбить со следа, петляя, как заяц, бегущий и от волков, и от охотников. Он избегал больших городов и всего шумного, массового. Придумал себе легенду собирателя фольклора, которая оправдывала и скитания, и небритость, и безденежье.