Елена Шапран - Узнать в толпе

Жена Зиновия Моисеевича, Эмма Борисовна, была очень колоритной дамой. Ее боялись все городские чиновники. Она тыкала их носом в недостатки и недочеты, замечала в округе всё и на рынке торговалась с шумом. Эмму Борисовну любили все бабушки, которые после войны держали коров на Смоленке и Николо-Козинке. Себя же она называла «Мадам Ривкина».

– Мадам Ривкина собралась на Смоленку! – громко оповещала она во дворе, выкатывая велосипед.

Это означало, что она едет за молоком. К ней пристраивались соседские мальчишки с бидонами на велосипедах, и вся эта процессия гордо передвигалась по городу. И в доме ее любили все, несмотря на то, что других городских «жидов» не очень-то и жаловали.

– Эммочка! – всегда ласково обращался к ней Зиновий, особенно подчеркивая в произношении двойное «м».

С их сыном Вовкой Зоя училась в одном классе. Это был совершенно гениальный ребенок, рано ушедший из жизни. Эмма Борисовна тоже уже давно умерла, и любимый Зоин сосед жил один.

Зоя подъехала к дому, и у нее заколотилось сердце – во дворе соседи дружно накрывали столы. Неужели дядя Зяма умер! Но тут она увидела длинный плакат, прикрепленный к двум балконам на втором этаже: «100 лет нашему дорогому Зиновию Моисеевичу! Поздравляем с первым вековым юбилеем!», и обрадовалась. Ура, значит, приехала вовремя!

От глобуса дядя Зяма пришел в восторг! Он тут же начал объяснять принцип работы.

– Как же я раньше не додумался до такой гениальной простоты! – восхищенно рассматривал он подарок со всех сторон. – Ах! Какая прелесть!

Юбиляр откланялся в полночь.

– Сердце остановилось, дыхание участилось! Это от счастья! Спасибо, друзья! – произнес он благодарственное хокку и отправился почивать.

– Зоечка! – сказал он Зое, когда они вместе несли в дом цветы и подарки. – Я тебя давно жду. Поговорить надо. Очень боялся, что не успею! А тут еще сны странные снятся…

– Зиновий Моисеевич! Сны – это серьезно! – сказала Зоя. – Давайте завтра вечерком приговорим под разговор пару чайничков чая. Я для вас специально привезла азербайджанский.

На другой день пару чайничков приговорить не получилось. Зиновия Моисеевича с утра до вечера приходили поздравлять студенты, коллеги, государственные служащие, а вечером дядя Зяма стал еще и звездой местного телевидения. Но через пару дней они все-таки сели пить чай в просторной кухне у Зиновия Моисеевича за круглым дубовым столом с резными ножками в виде львиных лап.

Слушая Зиновия Моисеевича, Зоя думала, что жизнь каждого человека уникальна, как уникальна его ДНК или отпечатки пальцев. И еще, что жизнь – это череда случайностей, которые причудливым образом переплетаются, вызывая недоумение конечным результатом.

Часы показывали двадцать семь минут одиннадцатого вечера, но Владимир не торопился заканчивать работу. Это была его маленькая месть капитану Жогову. По правилам «шарашки», а точнее спецтюрьмы № 1 МГБ, в двадцать три ноль-ноль заключенный должен был сдать все бумаги дежурному оперу и отправиться спать. В обязанности оперуполномоченного входило: спрятать документы в сейф, закрыть учебную акустическую лабораторию и отконвоировать заключенного в камеру, при этом следить, чтобы конвоируемый ни с кем не разговаривал.

Капитан Жогов раньше требовал, чтобы Владимир ровно в двадцать три часа вставал и рапортовал:

– Муромцев Владимир Андреевич, 1922 года рождения, работу закончил. Сегодня было сделано то-то и то-то…

Если Владимир говорил что-то не так, он тут же получал короткий сильный удар в печень. Но однажды Жогов это сделал при еще не выключенном микрофоне и, похоже, поимел неприятный разговор с начальством. На следующем дежурстве он скрежетал зубами и в коридоре по пути в камеру прошипел Владимиру в спину:

– Если бы ты не был ценным кадром, я бы тебя давно порешил!

Вечерний рапорт он отменил. Теперь достаточно было сказать:

– Работу закончил.

Вот уже три месяца Владимир учил язык индейцев племени навахо. Он плохо понимал, зачем ему, радисту-шифровальщику, нужно было точно воспроизводить фонетику, чтобы при трансляции не было слышно акцента. Еще больше этого не понимал Жогов. Его просто бесило, когда заключенный Муромцев записывал свой голос на диктофон, много раз повторяя одну и ту же фразу на непонятном языке, и сверял ее с другой магнитофонной записью до тех пор, пока не добивался идеального произношения.