Валерий Поволяев - Первый в списке на похищение

– Где Костик? – повторил вопрос Белозерцев.

– В надежном месте. Не найдешь, даже если будешь искать его на пару со своим генералом-мусором! – он словно бы подслушал мысль Белозерцева. – Со свечками в руках… Все равно не найдете. Ни ты, ни он.

– Костик сыт хоть?

– И сыт, и обласкан, с ним все в порядке. Как в Государственной думе.

– Государственная дума, – Белозерцев не удержался, лицо у него сморщилось, будто он сжевал что-то кислое, – ну и сравнение!

– Что, не нравится? – собеседник захохотал. – Чем тебе Дума насолила, арбуз? А? Такие хорошие ребята, там и наши есть, – телефонный собеседник не выдержал и буквально захлебнулся в хохоте, мысль насчет «наших» ему понравилась. – Они еще покажут таким, как ты, арбуз, где раки зимуют. Ну, Змей Гаврилыч, рассмешил ты меня…

«Чего он тянет, почему смеется, почему ничего не говорит, почему не назначает место встречи?» – целый десяток «почему?» беспрерывной лентой пронесся в воспаленном мозгу Белозерцева, пока его собеседник веселился, рычал от хохота – хохот был таким, будто тот в своем металлическом рту прокатывал дробь.

– Где Костик? – вновь упрямо и тупо, чувствуя, что этого не надо делать, но он уже не мог сдержать себя, спросил Белозерцев.

Смех оборвался.

– Значит так, арбуз. Ты сам понимаешь, у нас целая организация, я в ней человек не самый последний, но и не самый первый. Я решаю только за себя и своих людей, за всех решают другие. Но кто бы что бы ни решал, скажу: если ты выполнишь наши условия – Костик завтра к вечеру будет у тебя…

«Господи, что он говорит, что за нудная деревянная речь? – Белозерцев, морщась, покачал головой. – “Себя”, “своих людей”… Разве это люди? По ним автоматная очередь плачет. Либо хорошо намыленная петля из синтетической веревки – такой, чтобы ни одного узла на ней не было, – легко затягивалась на шее…»

– К чему вы мне все это говорите? – неприязненно – не смог больше сдерживать себя, – спросил Белозерцев.

– А к тому, чтобы ты, арбуз, послушал сейчас одну пленочку… Она взбодрит тебя, как стакан хорошей табуретовки.

– Я же сказал – готов заплатить деньги хоть сейчас!

– А у меня есть инструкция – я должен продемонстрировать тебе эту пленочку.

«Давят, с-собаки, прессуют, как жмых, хотят, чтобы я инвалидом стал и не смог оказать никакого сопротивления», – подумал Белозерцев и в следующий миг услышал совсем рядом, очень громко – звук был в несколько раз усилен, он оглушал, – отчаянный, пропитанный слезами вскрик Костика: «Папа, папа, возьми меня отсюда! Ну, пожалуйста, папа!»

– Ко-остик! – Белозерцев рванулся с кресла вместе с телефонным аппаратом, охнул от боли и жалости, мигом располосовавших ему сердце, серое угрюмое пространство перед ним окрасилось розовиной, будто где-то в углу кабинета зажегся ровный сильный огонь, ему сделалось жарко, и Белозерцев снова резко потянул угол галстука вниз, вскричал: – Костик, где ты?

Но Костик не слышал его. Телефонный аппарат грохнулся на пол, приподнялся на растянутой спирали шнура, опустился, Белозерцев, боясь, что произойдет отключение, поспешно плюхнулся в кресло, потянулся дрожащей, странно ослабшей рукой к аппарату, и в ту же секунду по нему снова, буквально разрезая его тело пополам с головы до ног, прошелся надорванно-слезный голос сына: «Папа, папа, возьми меня отсюда! Ну, пожалуйста, папа!»

– Ко-остик! – вновь вскрикнул Белозерцев и вторично взметнулся, приподнимаясь над креслом, услышал, как подпрыгнувший с пола аппарат ударился боком о сиденье с изнаночной стороны. – Я еду к тебе, Костик? Я сейчас! – голос у Белозерцева надсекся, он подавился им, закашлялся, на кашель горячей болью отозвалось сердце – оно не выдерживало такой нагрузки, не выдерживало крика, коньяка, который изнутри сдавливал Белозерцеву горло, жары, – розовина истаяла из серого пространства, откуда-то сбоку пробился жиденький, странно влажный свет, Белозерцев не понял, почему он был влажным, выкашлял из себя: – Где ты, Костик?

Но Костик по-прежнему не слышал отца, его крик повторился: «Папа, папа, возьми меня отсюда! Ну, пожалуйста, папа!» Только сейчас Белозерцев понял, что Костиков голос был записан один раз на пленку, а потом несколько раз повторен, и эти повторы действовали на него, как выстрелы в упор – прошибали насквозь. Часто дыша, чувствуя, что ему не хватает воздуха, а перед глазами все плывет, двоится, троится, источает сырость, Белозерцев вновь повалился в кресло.

– Ну что, арбуз, получил удовольствие? – услышал он в телефонной трубке, бессильно сжал руку в кулак, дернулся от внутреннего взрыда, затем, чуть отдышавшись, промычал в трубку что-то невразумительное. – Я же говорил: то, что ты услышишь, – взбодрит! Как двести пятьдесят граммов с хорошим селедочным бутербродом.