Вера Авалиани - Персональный миф. Психология в действии

– Так в жизни не бывает! – сказала я.

Но тут мы снова поцеловались так долго и неожиданно опытно, что заподозрить во мне девственницу было бы трудно.

Но мы никуда не пошли – только со скоростью вальса перемещались по аллее от дерева к дереву. Тополя пахли смолисто, сильно, листочки под тёплым дождём разворачивались прямо как при ускоренной съемке. Мы качались, как пьяные, пока бродили под слепым дождём. И говорили, говорили, будто промолчали до этого всю жизнь.

Потом он проводил меня до корпуса, ведь в комнате со мной жила молдаванка Зара, и сказал:

– Завтра и послезавтра мы не увидимся. Я везу чехов в Минск, но я приду сразу, как мы вернёмся. Хоть ночью. Я не знаю, во сколько обратный вылет, – мне ещё не отдали билеты. Но ты меня дождёшься? Скажи, ты будешь меня ждать?

– Я буду тут, – сказала я недоуменно. Как же могло быть иначе. Ах, ну да, ведь про свой-то сон я ему так и не рассказала…

Эти два дня его пребывания в Минске я перенесла неожиданно тяжело. И поняла, что никогда никого не ждала ниоткуда. Мне было хорошо и в одиночестве, людское отсутствие или присутствие было нормой.

Мама после смерти папы часто ездила в командировки, я днями и ночами была одна. Когда-то в детском саду я ждала, когда вечером она придёт, очень страстно. Но она всегда была так индифферентна к моим рассказам, что я рано поняла, что для мамы я – не столько любовь, сколько долг, но всё же любила её какой-то болезненной любовью хилой девочки, всю жизнь проводящей в одиночестве, но теоретически имеющей маму.

Но ей приходилось так туго, что я с моей взрослостью прощала ей усталость и раздражение, с которым она встречала мои попытки убедить её меня воспитывать.

Страх остаться без денег гнал и подстёгивал маму всю жизнь, заставлял работать днём и ночью, чтобы купить мне всё необходимое – и такое красивое, что на сантименты времени у неё реально не было. А позже, когда она вышла на пенсию по инвалидности, то кашляла день и ночь из-за астмы. И у неё не было сил ни на что…

И вот теперь настала моя первая после папы любовь. И тут эти два дня перерыва в объятиях.

Вечером второго дня я плакала от грусти, что его всё нет рядом. У меня горели губы, я не могла толком спать, у меня словно бы начался приступ аппендицита – такая боль была у меня в боку. Откуда же мне было знать, что это боль желания? Маме было не до таких рассказов, даже если она и переживала подобное. Хотя… Ведь оба раза мама выходила замуж не по любви. Первый раз её выгнала в шестнадцать лет из дома вместе с пятилетней сестричкой Валей злыдня старшая сестра. Она же и мать посадила, чтобы дом освободить для себя и своего жениха.

Ну а подобрал шестнадцатилетнюю красавицу, как в сказке про Золушку, местный принц – сын председателя горисполкома. Женился в один день. Как знал, что скоро война. Ребёнка, впрочем, маме он успел сделать. Сестру мою – Свету, которую я и не знала почти. Когда она в восемнадцать лет вышла замуж, мне было только два года. Но на её свадьбе случился скандал – друг жениха влюбился в тёщу Славы. Так что Света с мужем уехали и носу дома у нас почти не показывали. Так, бывали проездом пару раз. Как ни странно, я думала именно об этом, пытаясь уснуть в ту ночь, – о семье.

Ну так вот, под утро, ещё не проснувшись, будто от толчка, я вдруг поняла, что Алёша где-то здесь. Прислушалась. Постучали в соседнюю комнату, хоть на улице едва занимался рассвет. Я соскочила и в ночнушке выскочила в коридор. И угодила ему в руки – такая вся непричёсанная, горячая со сна. И как только он меня обнял, то даже застонал от боли. Его желания я не могла не почувствовать. Он просто умирал от страсти, когда он меня целовал и обнимал, выпростав грудь. Но в этот момент мы оба поняли, что стоим в коридоре. Моя молдаванка, впрочем, уже выходила в халате из комнаты с подушкой под мышкой.

– Я досплю в красном уголке, – улыбнулась она понимающе.

Мы оказались вдвоём, Алёша начал меня раздевать, путаясь в ткани. Потом у него никак не снимался его свитер.

Но когда мы оба оказались голыми, он стал смелым и умелым. Как будто жрец, выполняющий в храме миссию с юной жрицей.

– О Боже, у тебя бёдра крутые, как у индийской танцовщицы, – поразился он, – а в одежде не видно, какие у тебя тугие груди. Он смотрел на меня, как художник, который встретил музу, пока не провёл рукой по бедру и пальцем по груди, после этого мы очутились на полу, а не в постели. Алёша целовал мой бутончик и стонал и покусывал. А меня словно било током высокого напряжения. Он вошёл в меня языком, и я поняла, что хочу, чтобы мне стало больно, потому что сладкий ток довёл меня до того, что я билась в конвульсиях. Алёша поднял меня легко и незаметно и положил на постель.