Вера Авалиани - Персональный миф. Психология в действии

– Что ж, – сказала я жёстко, – ты только не понял, что не поэтому я не согласна, что твой папа меня невзлюбил. Просто у моей мамы несносный характер и она, сколько я её помню, из-за болезней не живёт, а умирает. Она словно на войне оказалась, когда папа умер. Все сбережения она потратила на его лечение, а сама зимой ходила в осенних туфлях, каждый выходной проводила на барахолке, чтобы продать вещи, оставшиеся в доме, чтобы вырастить меня. И я не имею права ни тебя обречь на больную и вечно недовольную тёщу, ни её – на одиночество. Поэтому, мой любимый, мой хороший, мой единственный, – бери меня в подарок, а не насовсем.

Алёша встал на колени передо мной и сказал:

– Не ломай ничего, ладно. Я не знаю как, но всё устроится! Мы снимем ей вторую квартиру…

– Она не выдержит перелёт с её лёгкими. Она умрёт от чужого города, от зависимости от кого бы то ни было. Она всю жизнь ни у кого копейки не заняла. Это кремень, который врос в свою жизнь. Я уеду из Москвы, и мы забудем друг друга.

Алёша встал с колен и вышел из комнаты. Потом вернулся и спросил:

– Можно, я завтра свожу тебя на спектакль «Юнона и Авось»?

– Конечно. Оставайся со мной, сколько хочешь.

Назавтра мы символично посмотрели спектакль о расставании на век.

Эту музыку и так нельзя слушать без слёз. Он ушёл в океан, собираясь переплыть его, взяв разрешение на брак с любимой, да так и не вернулся. И прощаясь с ним на пороге, босая и непричёсанная Юнона застыла от холодного ужаса и горячего горя: «Ты меня никогда не увидишь, ты меня никогда не забудешь». А во мне песня осталась каменной тяжестью разлуки. Мы вместе шли по городу после спектакля, и не было у руки границы, я не чувствовала, где заканчивается его ладонь и начинается моя. Весь спектакль Алёша держал мою руку. И я гладила его запястье, а он то гладил, то царапал, то согревал, как раненого голубя, мои линии жизни, любви и ложбинку линии судьбы.

Мы почти не говорили – да и незачем было. Я знаю, что он понимает то, что понимаю я, – мы скоро не будем вместе – и не надо об этом говорить. Пока любишь, нет чувства, что ты когда-нибудь останешься один. Ты не можешь это представить. То есть, конечно, вообразить я могу почти всё, вот только при этом чувства должны вспоминаться.

А тогда, после Алёши, я с ужасом обнаружила, что то, что я считала лишь романтическими словами, действительно существует: у меня нет никого, раз нет Алёши! Один человек может стать важнее всего мира. Друзей, родных. Кроме того, пробуждённая любовью, словно бы начала разворачиваться целая панорама жизни, на которой видны мельчайшие детали – комнаты, предметы, дети и мы среди этого, соединённые не какой-то умозрительной нитью, а тем, чем и бывают соединены мужчина и женщина в одно целое.

Даже расставшись с ним навсегда, я невольно присматривалась к кастрюлям и ползункам с таким чувством, будто мне надо их купить для нашего дома или ребёнка. Не думаю, что это сумасшествие. Просто, когда чувство настоящее, «семьестроительство» или домострой пробуждается, как часть новой жизни, для которой нет препятствий, если есть любовь.

Так, наверное, было у тех, кто полюбил, а тут – война или катастрофа. Всё настроенное на счастье и долгую жизнь распускается бутоном. Но вдруг – взрыв, и нет ничего – дым, потом воронка. А тот, кто жив, помимо своей воли и сознания продолжает жить, видя то, чего нет и быть не может.

Лицо Алёши с опустошённым и мокрым взглядом, моё подавленное и упрямое, тупое в своей правоте и не понимающее последствий. Ведь это не кто-то. А я всё взорвала. Всё испортила своим маленьким умишкой, зашоренным традиционной моралью, кондовыми идеями и ненатуральным благородством. Потому что мне не хотелось к маме тогда. Но унаследованное мною от неё чувство долга, гипертрофированное на генном уровне, толкнуло меня в разлуку, как со скалы.

Но я и пострадала за это. Потому что не знала ещё тогда, что у человека обязательств перед собственной любовью больше, чем перед другими людьми. Ведь чувство направляет нас именно к тем, к кому решил Бог. К тому, к кому лежит душа, должно быть приложено тело. Всё остальное – ненормально и глупо.

Самоубийство любви ещё больший грех, чем убийство собственного тела.

Алёша, обняв меня за плечи, через весь центр мегаполиса вёл и вёл меня всю ночь до общежития студентов высшей комсомольской школы. Мы поцеловались на крыльце. Я пошла собирать вещи, а он – за папиной машиной. Настал день отлёта домой.

Мы молчали и по дороге в аэропорт. Причём я перепутала название и сказала, что рейс из Внуково, хотя он был из Домодедова. Когда мы приехали не по адресу, почти ко времени регистрации, Алёша снова оживился: