Вячеслав Белоусов - По следу Каина

Что же ему там оставалось в той глуши? Похоронил Анюту и Ванюшку, так ни глаз, ни рта не открывшего, и на ближайшую станцию к поезду, монатки собрав. Укатил, не выбирая направления. Очутился на Байкале, там жил, мытарился, кантовался, больше пьянствовал, почуяв звериную страсть к спиртному, а когда едва не пропал, замёрзнув почти до смерти под забором, надумал возвернуться в родные места.

Здесь не принимали даже воры. Сунулся было за одним, прямо на вокзале его опытным взглядом приметив, тот долго петлял, заметив слежку, и он, отвыкнув, зазевался, оказался в ловушке, потом пришлось кровить кулаки, отбиваясь от насевшей своры карманников. Побитый, но живой, сдружился у пивнушки с таким же бомжом, и тот за бутылку пива приютил его на кладбище, где он и нашёл временное пристанище. Но правильно говорят, нет ничего постоянного, нежели временное.

Огромным ростом, немереной силой и зычным голосом, если разозлить, приглянулся он местным могильщикам и закрепился в их печальной артели, дав обещание к алкоголю без надобности и сверх меры не притрагиваться, не халтурить и в работе. Других условий не имелось, а с этими он справлялся без натуги, благо по их, неведомо кем установленному обычаю, в воскресенье к вечеру обносили каждого копателя могил и похоронщика бутылкой водки: хошь пей, расслабляйся от тяжёлой недели, насмотревшись на горе и слёзы, хошь прячь на чёрный день до лучшего случая. Но таких, чтобы прятали, не находилось, наоборот, не хватало; братва садилась за общий стол тут же в землянке, где ютились, и начинался гульбан. Однако дисциплину держали, знали – в понедельник работы более всего, почему-то хоронили в тот день чаще обычного. Князеву на первых порах бутылки не хватало; принимая хмель, он тут же вспоминал Анюту на своих руках, её истерзанное в родильных муках тело и враз взрывалось всё внутри, рука сама тянулась к стакану и до тех пор не останавливалась, пока сам он не валился мертвецки пьяным на пол.

Так и сгинул бы Князев, потерявший веру в лучшее, надежду на какие-либо радужные перемены в своей жизни, если бы не неожиданная встреча.

Как-то уже под вечер, закончив с очередными похоронами, двинулись с братвой к себе в землянку, услышал он за спиной неуверенный оклик. Не слышал он ничего подобного уже лет тридцать, забыл, когда последний раз его так называли. В годы беспризорного детства подростком прилипла к нему та кличка, и вот теперь он её услышал, сначала и не догадался, что к нему обращена, но начал оглядываться, всматриваясь в людей, оставшихся подле свежей могилы. По лицам, по глазам пробежался, не нашёл знакомого.

– Щука! – позвал уже тише, но уверенней интеллигент в шляпе с поднятым воротником тёмного до пят двубортного пальто.

Князев впился в незнакомца встревоженными и удивлёнными глазами; медвежатником значился среди своих, величали его Князем, мало, даже из самых доверенных слышали про детскую кличку, но зная, не осмеливались её произносить. Незнакомец же не испытывал ни тревоги, ни боязни, впрочем, не проявлял и особой радости. Вид независимый и надменный, руки в карманах пальто, смуглое с тонкими чертами лицо притягивало пронзительными чёрными глазами. И трубка изогнутая турецкая в зубах, знакомая до боли.

Князев скосил глаза на окружение незнакомца. Те не обращали на него никакого внимания, кроме женщины, совсем девочки – иранки или турчанки со сросшимися бровями; вся в чёрном, она жалась к незнакомцу, а он прижимал её бережно за талию, будто пряча от злого взгляда могильщика. Нет, эта малютка не будила в нём никаких воспоминаний.

Кличку, которой стыдился, Князев заслужил ещё среди шпаны за исключительную худобу, высокий рост и страшную способность драться, кусая врагов своими острыми мелкими зубами. Свирепея в стычках, он наводил ужас на противников, вгрызаясь зубами в шеи, лица, руки и ноги, не щадя и не останавливаясь, прокусывал схваченную конечность, нос или ухо насквозь. Таким отпором отучил последних настырных обзывать его позорным прозвищем, а уж потом, завоевав новое – Князь, гордился и так же неистово отстаивал, пока научился искусству настоящего вора-медвежатника. После этого драться и защищать имя не было необходимости, слава сама впереди него катилась и гнула головы самым заносчивым уркам.

Этот дерзкий незнакомец, назвав его поганой кличкой, дал понять, что знал и помнил Князева в пору бесприютного воровского детства, и чем больше теперь они всматривались друг в друга, тем больше сами менялись: незнакомец будто вырастал на глазах и грузнел лицом; вынув трубку изо рта, он криво усмехался. Князев мрачнел, сникал и наливался злобой от сознания, что так и не разгадал насмешника.