Елена Касаткина - Салат из одуванчиков

– Надевай валенки, – толкает в бок бабушка.

Дора ныряет маленькими ножками в огромные войлочные трубы валенок «на вырост». Ходить в них неудобно, коленки не сгибаются.

– Зато тепло! – не терпит возражений баба Матрёна, – тебе ещё рожать.

Последняя фраза пугает Дору.

Они выходят во двор и, проваливаясь в снег, бредут к дому деда Матвея. Снег хрустит под ногами, искрится.

– Ох-хо-хо, – вздыхает бабушка, поправляя на голове чёрный пуховый платок.

У дома деда Матвея топчатся несколько мужиков, они курят и кивают головами в знак приветствия, пропуская прибывших на крыльцо. Дора поднимается и упирается лбом в чёрный крест на обитой красным сатином крышке гроба.

– Ох-хо-хо, – снова вздыхает бабушка и раскрывает дверь.

Внутри жарко и многолюдно. И тошнотворно-сладко пахнет тленом. Посередине просторной комнаты на табуретках – завешенный белыми занавесками гроб, рядом на стуле, упираясь локтями в колени, подпирает голову дед Матвей. Бабушка подходит к гробу и тянет за собой внучку. Гроб кажется Доре пустым, и она с интересом заглядывает в него. Баба Нюра похожа на Дюймовочку, гроб ей велик, ноги не достают до края ящика и сердобольные соседки, свернув полотенце, заполнили им пустое пространство.

– Нехорошо это, следующий за ней пойдёт, – шелестит в ухо бабушке старуха в фуфайке. Бабушка неодобрительно качает головой.

Вдруг одна из женщин бросается к гробу и начинает заунывно причитать:

– Ах, подруженька ты моя, да на кого ты нас покинула, на кого оставила… – голос у женщины неприятный, с визгливыми выскочками гласных. Дора морщится, происходящее ей кажется спектаклем, но только ей, все остальные поддерживают причитания сначала всхлипами, затем громкоголосыми стенаниями. Доре хочется уйти, но бабушка крепко держит её за руку. Всё смолкает, когда в комнату входит батюшка. Крупный седой мужик в чёрной рясе с расшитым позолотой «фартуком» обходит гроб, произнося что-то невнятное. Не переставая бормотать, подходит к бабушке и Доре, накрывает «фартуком». В прорезь ткани Дора видит болтающееся перед носом кадило, которое дымится и воняет. Ей становится плохо.

Потерявшую сознание девочку положили в соседнюю комнату, на мягкую панцирную кровать с пуховой периной и оставили одну отлёживаться. Какое-то время Дора думала о смерти, о родителях, о Генке и птеродактилях, ещё о чём-то, ещё…

Птеродактиль когтистыми лапами приземлился ей на грудь. Дора вздрогнула. Склонённое лицо деда Матвея такое, как будто на нём лопнули все сосуды сразу. Двигая шершавыми пальцами, он пыхтит как паровоз.

И снова знакомый страх парализует Дору. Она боится шелохнуться и лежит подобно бабе Нюре, словно мёртвая.

– Какая ты… – бормочет дед Матвей. С его лба прямо на Дору падает капля пота. – Провести бы с тобой ночку!

Дверь скрипнула, на пороге показалась Матрёна.

– Ну что? – слышится бабушкин голос. Обрадованная Дора дёрнулась, приподнялась. Дед Матвей быстро выдернул руку и медленно расправил сбившийся свитер.

– Всё хорошо! – Дед Матвей вытер со лба пот и повернулся. – Поспала малость. Кровать у Нюры мягкая, перину сама пухом набивала. Эх, какая хозяюшка была Нюра, и как я теперь без неё буду.

– Да… – сочувствующе протянула бабушка. – Нелегко…

– А ты забирай перину, Матрёна, вон для внучки, пусть нежится.

– Да неудобно как-то… – замялась бабушка.

– Чего неудобно? Ещё как удобно…

Перину Матрёна взяла и в тот же вечер расстелила на кровати.

– Что насупилась? – Взбила кулаком подушку, кинула поверх простыни, отряхнула одеяльце.

– Я не буду на ней спать.

– Вот тебе раз, чего это ты выдумала?

– Этот… этот… дед, – Дора всхлипнула и прижалась к бабушкиной ноге.

– Да что с тобой? Что такое?

– Он… он… – заикалась Дора.

– Да говори ты уже. – Бабушка отлепила Дору от юбки, согнулась и посмотрела в глаза.

– Он меня трогал.

– Что? – не поняла бабушка.

– Трогал своей ручищей, вот здесь и здесь. – Дора ткнула пальцем в едва заметные бугорки на свитере.

– Ну, гладил, и что? Жалеет он тебя, у него своих-то деток нет, Бог не дал. Вот он тебя и ласкает от тоски.

– Нет… нет… – выкрикнула Дора. – Он сказал, что хочет со мной ночку провести.

– Что?! – лицо Матрёны потемнело, исказилось негодованием. Она разогнулась, взмахнула рукой и огрела Дору по лицу. – Ты это что удумала? Ты что?.. Наговаривать на человека! Ах, ты, дрянь! А ну ложись спать, ещё такое услышу, отлуплю.

Ночь – кричащее безмолвие чувств. Больше она никогда… ничего… никому не скажет. Бессмысленно. Бесполезно. Даже хуже. На что она надеялась? Разве она забыла урок, который ей преподали родители? Презрение – единственное, чего она добилась. Презрения к себе. Люди, взрослые, загоняют в какие-то для них удобные рамки и, как ненужную вещь, держат её в углу, в тех мерках, которые им удобны. И слова застывают на языке и погружают вглубь мятежной души.