Людмила Феррис: Жизнь в стеклянном доме

— Наоборот, за тебя радуюсь. Вот мы с тобой всю жизнь прожили в закрытом городе, и наш менталитет принципиально отличается от менталитета тех, кто обитает на Большой земле, и журналистика наша другая.

— Про менталитет понятно, у нас общение с внешним миром ограничено. А журналистика тут при чем?

— Способ общения от журналистики тоже зависит. Очень быстро информация распространяется. Мне вот уже рассказали и про Пестерева, и про его Марину, и про его новую депутатскую любовь. Но вот никто не сказал, что это ты, Петрова, наше национальное достояние!

— Опять вы смеетесь надо мной!

— Я серьезно. Женщине важно в первую очередь устроить свою личную жизнь, это я тебе как мужчина говорю!

Пестерев и Маруся ждали ее на улице.

— Ты не забыла, что у нас с тобой сегодня важное дело — мы подаем заявление в ЗАГС?

— Забудешь про такое!

— Ты на нас женишься, Сережа? Ты женишься?

— А что, у меня есть варианты?

— А я буду жить с бабулей всегда? — радовалась Маруся.

— Да, мои девочки, мы будем жить под одной крышей — и старые, и молодые. Но, Муська, смотри, тебя будут заставлять много читать. Это бабуля умеет.

— А я и хочу много читать, мне нравится. А мы точно в ЗАГС?

И они хором ответили:

— Точно!

Маруся запрыгала на асфальте и запела:

— А мы идем в ЗАГС, а мы идем в ЗАГС!

И прохожие, которые шли навстречу, улыбались, потому что знали, как это важно для любящих женщины и мужчины и что это одна маленькая часть пазла под названием Любовь.

Бабушка гладила старую фотографию сморщенной сухонькой рукой. Рука была похожа на прозрачное слюдяное крылышко стрекозы.

— Я подарила фотографию через неделю нашего знакомства. Саша очень хотел, чтобы она была у него. Он говорил, что я на Быстрицкую похожа. Смеялся и шутил.

Она прижала дневник к губам и словно заговорила со своим любимым:

— Саша, Сашенька, вот ты нас и нашел. Мы с Сережей приехали в твой город, который ты строил и в котором нашел свой последний приют. Жаль, что могилки твоей нет, не знаем, где ты похоронен. Дочки Танечки тоже нет. Сережа большой уже вырос, на тебя очень похож.

Сергей и Наташа сидели рядом с бабушкой и просто молчали. Слова не имели никакого смысла, никакого значения.

Бабушка не плакала, у нее не было сил. Все свои слезы о нем, своем любимом Саше, она давно выплакала. Она плакала, когда однажды ночью его увезли, даже не дали проститься, плакала, когда стояла часами, чтобы передать в тюрьму посылку.

— Ему передачи не положено, — грубо говорили ей.

— Почему? — спрашивала она робко и надеялась, что Сашу скоро выпустят, произошла ошибка, чудовищная, несправедливая. Он откроет дверь, обнимет ее и будет долго-долго кружить, приговаривая:

— Любимая, как давно меня не было, любимая!

И она будет соглашаться: его давно не было.

Она еще могла плакать потом, когда от него не было ни вестей, ни записок, ни писем, ничего. Молчание, одно молчание. Оно было утомительным, оно продолжалось днями, месяцами, годами, это безмолвие и безвестие. Когда такое происходит, ложь смешивается с правдой, наполняя ее зловонными инсинуациями. Ей не на кого было положиться, не на кого опереться, и говорить можно только с оглядкой, с болью в сердце.

Женщина уже не плакала, когда ей сообщили, что приговор — десять лет без права переписки и что ее любимый находится на строительных работах в Сибири.

— Сибирь большая, скажите где?

— Объект номер девять — это же вам ничего не скажет. Так вот он там.

Сообщавший добавил:

— Ничего так и не понял ваш писатель. Пусть дурь выколачивает.

Дури, по их разумению, было предостаточно. Он не валялся в ногах, не умолял, не просил прощения, а значит, его не заслужил.

У нее на руках была маленькая дочка, надо было жить, растить ребенка.

Она всегда помнила о нем, помнила каждый прожитый с ним день, и именно это давало ей силы.

Перспективный, интересный журналист Александр Пестерев не довольствовался ответственной работой в Ленинградской партийной газете. Вернее, газету он любил, любил ее читателей, но ему всегда хотелось большего.

Он не совсем тогда понимал некоторые сюжеты закулисной политической истории, связанной с журналами «Звезда» и «Ленинград». Он любил Ахматову и Зощенко, наконец, но газету курировал отдел агитации и пропаганды, который имел другую точку зрения. И Саша сказал себе:

— Наверное, я политически незрелый, мне надо вникать, разбираться, учиться, а только потом высказывать свою точку зрения.