Алексей Биргер - Война орхидей

— Все нормально, — откликнулась она. — Лучше проговорить все мелочи, чем потом обжечься на пустяке.

— Да, на пустяке… Но ты не обожжешься, — он вздохнул, собираясь с силами. — Пора мне делать последний шаг.

В ответ на это она ничего не сказала, и он снял трубку с телефона.

— Алло! — проговорил он, набрав номер. — Курослепов? Твои псы обложили меня со всех сторон, но я все равно до тебя доберусь! Кто говорит? Тот человек, который прислал тебе пленочку. Знаешь, почему? Потому что одна из девочек на этой пленке — моя сестра. Ты умрешь, скотина, но перед смертью тебя ждет ещё несколько сюрпризов. Один из них — в доме напротив твоего, в мезонине. Ах, ты уже нашел? Молодец, умный! Но это тебе не особенно поможет. Я лично сидел за этим оптическим прицелом, если хочешь знать. Улавливаешь? Так вот, поскольку этот Терентьев жарко дышит мне в спину, я сообщаю тебе, что выхожу на финишную прямую. Он несется за мной — а я понесусь за тобой, и я всех опережу! Так что до встречи. Пока.

Беркутов положил трубку.

— Теперь тебе путь открыт, — сказал он. — Повернувшись ко мне лицом, он оголит тебе спину.

Она продолжала молчать.

— Ну! О чем ты думаешь? — поинтересовался он.

Она встала с шаткого табурета и, шагнув ему навстречу, взяла его руки в свои.

— Иди сюда, — спокойно проговорила она.

Он отшатнулся от неё как ошпаренный.

— Нет! Ты соображаешь, что делаешь?

— Вполне, — ответила она, с легким кивком. Она опять подошла вплотную, а ему некуда было пятиться — он оказался зажат в углу, между холодильником и стеной. Ручка холодильника впилась ему под лопатку, но он этого не замечал. А она ловко и деловито стала расстегивать его рубашку, начав с пуговицы под самым воротником.

— Ты пойми… — он задыхался, но не от возбуждения, а от болезненного спазма, перехватившего ему горло. — После того, что произошло… После того, как я столкнулся со всей этой мерзостью… Я не могу… Я два раза пытался остаться с женщиной… И оба раза передо мной вставала моя сестра, садящаяся верхом на Курослепова… И мне начинало казаться, что я превращаюсь в такое же животное, как и он… Мне хотелось раздавить себя, уничтожить… Только я начинал испытывать возбуждение, как мой член… Он начинал казаться мне пиявкой, наливающейся чужой кровью… И все… И всякое возбуждение проходило… Я сбегал, потому что… Потому что я начал понимать, почему церковь говорит про всякий секс как про стыд и грязь… Я больше не хотел вымарываться в этой грязи…

— Я тоже, — сказала она. — Расстегнув предпоследнюю пуговицу и почти обнажив его торс, она легонько провела пальцем по его животу, от пупка вверх. Все его мускулы были напряжены, брюшной пресс казался каменным. — Я тоже… почти не могу. Ты думаешь, кто я? — её голос зазвучал приглушенно и вкрадчиво. — Обыкновенная провинциальная девчонка, воспитанная в «порядочной» семье, в те времена, когда «секса в Советском Союзе не было». У меня в подкорке засело отношение к нему как к чему-то стыдному и недопустимому. Поэтому я и использовала его в своей профессии. Может быть, мне надо было ощутить, что я нарушаю некое абсолютное табу, по сравнению с которым табу на убийство — сущий пустяк. Вспомни: насколько нам вдалбливали про недопустимость «распущенности», настолько же рьяно нам внушали, что убийство убийству — рознь. Что есть высший суд «пролетарской совести», так? Помню, как мне хотелось походить на героинь фильмов и повестей для подростков — на юных «железных» комсомолочек в кожаных куртках, которые без колебаний выхватывают наган, чтобы «пристрелить контру», и при этом — «выше любви»… Ведь все это было, да?.. И эта история, она вызывает во мне такое же омерзение, как в тебе… Но я знаю, что мне нужно это преодолеть… Чтобы жить дальше… Поэтому я прошу тебя — не ради тебя, а ради меня самой… Даже если все это будет чисто механическим, и не доставит удовольствия ни одному из нас… Мне это нужно, чтобы… Выйти из пике, в которое я вошла… Или, скорее, чтобы лопнул какой-то нарыв в душе… Я должна себе доказать, что могу пройти через это… Иначе я сгорю на первом же следующем деле… Понимаешь?

Кажется, он понял. Напряженности в нем стало меньше, он дышал теперь тише и ровней, будто поддавшись гипнотическому обаянию этого приглушенного голоса — даже вне смысла того, что она говорила. При том, что она находила единственные нужные слова…

Она расстегнула пуговицы на рукавах его рубашки, стянула с него рубашку, прижалась к нему, медленно-медленно провела языком по его шее, по его груди, быстро коснувшись обоих сосков, окруженных темными волосками.