Дмитрий Сафонов - Ласковый убийца

Десять человек — по всей Москве — надели черное и плакали: женщины — в голос, мужчины — тайком. Один человек — просидел целый день на табуретке с газетой в руках, уставившись в одну точку. Когда стало темнеть, он встал, включил свет и записал:

Всю ночь он просидел на кухне. На столе лежали чистые листы бумаги и карандаш, но он к ним больше не притронулся. Он сидел и, не отрываясь, смотрел в прошлогодний календарь, висевший на стене. Табачный дым лениво перетекал из угла в угол; пепельница была полна окурков. В туалете сердито журчал унитаз — на одной и той же высокой ноте, и даже часы тикали очень уж однообразно: «тик-тик» вместо обычного «тик-так».

К утру слушать их стало совершенно невыносимо. Он морщился, скалил зубы, крутил головой, но часы не унимались. Они долбили и долбили куда-то чуть левее темени, вызывая резкую жгучую боль. Долбили до тошноты: так, что закладывало уши.

Он метался по кухне, но глухие удары настигали всюду; проникали внутрь тела, заставляли сокращаться мышцы, пульсировали в каждой клетке. Он чиркнул зажигалкой и поднес огонек к руке, но не почувствовал ничего, кроме противного запаха опаленных волосков на тыльной стороне кисти: боль, рвущая изнутри, оказалась гораздо сильнее.

Резким толчком ноги он отбросил в сторону кухонный стол — пепельница опрокинулась, окурки рассыпались по полу — и рванулся к окну. Царапая пальцы, опустил шпингалет и открыл внутренние рамы.

Сознание четко фиксировало все детали: треск разрываемой бумажной ленты, которой были заклеены щели, толстый слой жирной пыли между рамами, черную хрупкую муху, валявшуюся кверху лапками, дугообразную трещину в стекле…

Земля с натужным скрипом поворачивалась вокруг своей покосившейся оси, и солнце, солнце… Оно еще не взошло, но несколько лучей, словно небесный десант — предваряя появление основных сил, уже проникли в Москву и заставили побледнеть насыщенную ночную синь. Темнота приготовилась потихоньку "сваливать" на Запад: сначала в Европу, а потом и за океан, в Америку.

Он распахнул наружные рамы и, задыхаясь от непонятной спешки, влез на подоконник. Ухватился руками за грязные обвислые занавески — тяжелые и вялые настолько, что даже ворвавшийся ветерок не смог заставить их пошевелиться — и с опаской (все же велика инерция жизни!) посмотрел вниз. Затем развернулся спиной к оконному проему, уперся пятками в подоконник, а глазами — в календарь (какие-то собачки в корзинке, кошечки) и оттолкнул их от себя что было силы.

Крик был его последним целесообразным действием в жизни; всевозможные движения руками и ногами уже не вызывали никакого ответа в пространстве, поэтому он летел и кричал: все три секунды, что оставались до земли.

Ему было немногим более тридцати.

Звали его Сашка Ефимов.

Светало. Огромный город потягивался, раскидывая в стороны руки проспектов и шоссе; чесал дворницкими метлами проплешины площадей; урчал кишками метрополитена, хрустел суставами железнодорожных стрелок; склонившись над мутным, в трещинах мостов, зеркалом Москвы-реки, нахлобучивал на голову шапку из тяжелых клубящихся туч, отделанную по краям дымами заводов и теплоэлектростанций. Светофоры, одуревшие от ночного желтого миганья, возвращались к дневному порядку — красный, желтый, зеленый… Бульвары с готовностью подставляли покатые спины первым автомобилям. Тротуары, пока лениво, еще вполсилы, нехотя цокали под ранними каблучками. В переулках плутал заспанный ветер, натыкаясь на дверные ручки, потом ему это надоело, и он снова завалился куда-то в кусты. Хищные вороны, азартно сверкая глазами, слетались к помойкам, где толстые голуби уже трясли крошечными головками над каждой крошкой. Башни Кремля кололи опухшее небо остроконечными рубиновыми звездами. Мелкий дождик, растративший в ночном хлестаньи молодые силы, устало полировал золотую лысину Храма-на-бассейне-на-храме. Наконец из-за Урала, сильно запыхавшись — как бы не опоздать! — причалил к перрону Казанского вокзала новый рассвет, разбросал по заплеванному асфальту бледные тени, и все увидели, что над волевым, четко вырубленным европейским подбородком с киношной ямочкой посередине помещаются пухлые славянские губы, широкие татарские скулы и совсем уж раскосые монгольские глаза — город проснулся.