Дмитрий Сафонов - Ласковый убийца

"Я не ожидал такой подлости. Это был жестокий удар: удар в спину. Но теперь я предупрежден. Предупрежден и, следовательно — вооружен. Я выхожу на бой с открытым забралом. Предлагаю вам честный поединок."

— Да-а-а, — Алексей Борисович был немало озадачен. — Псих какой-то…

"Я написал еще один роман. Он гораздо лучше, чем тот, который вы украли. Я написал — не побоюсь этого слова — гениальный роман. Прочитайте и убедитесь. Но вам не удастся снова украсть его. Я пошлю только половину рукописи. Этого вполне достаточно для того, чтобы судить обо всех достоинствах сюжета и стиля. Вы будете иметь прекрасную возможность — насладиться собственной бездарностью и неспособностью сделать что-нибудь подобное. Представляю, как вы запрыгаете от злости и зависти — картинка будет почище, чем лиса и виноград.

Но это еще не все. Вы — совершенно незаслуженно — держите в своих руках сокровище, которое не должно вам принадлежать. Я имею в виду вашу жену. То, что вы с ней живете — так же противоестественно, как если бы нищий бродяга держал в ворохе своего грязного тряпья золотую корону, украшенную бриллиантами. Берегитесь! Недалек тот час, когда явится настоящий владелец и водрузит корону на свое царственное чело, несомненно достойное такого дивного украшения."

— Ну, это уж совсем никуда не годится, — проворчал Болтушко. — Моя жена ему понадобилась… Скажите, пожалуйста… — Алексей Борисович пребывал в состоянии глубокой растерянности.

"Как видите, я поступаю благородно — заблаговременно извещаю обо всех своих намерениях.

Я не неудачник — меня ждут успех и заслуженная слава. Вы слышите гулкое эхо громовых ударов? Это не шаги Командора, это я иду к своей вершине — через многочисленные лишения и страдания. Я иду, чтобы отобрать у вас все.

Хотите заранее ощутить всю бездну своего отчаяния, хотите измерить величину собственного бессилия, хотите испытывать страх и неотвратимость конца?

Тогда выйдите на лестничную клетку и возьмите в ящике для пожарного гидранта папку с половиной рукописи: читайте и наслаждайтесь.

Мне нет причин скрывать славное имя под гнусным псевдонимом: в скором времени оно будет известно каждому. Поэтому подписываюсь.

Ефимов."

Болтушко долго сидел молча. Он был словно парализован. То, что письмо прислал человек нездоровый, не вызывало у него сомнений. Но легче от этого не становилось — наоборот, Болтушко панически боялся сумасшедших. «Может быть, обратиться в милицию?» — подумал Алексей Борисович. Ну и что он скажет? Прямой угрозы в тексте письма не содержится. Более того, в милиции ему ответят, что все это — чья-то шутка, глупый розыгрыш. А может, действительно, розыгрыш? Да, как же. Про то, что он позаимствовал чужую рукопись, никто не знал. И фамилия совпадает. Нет сомнений, письмо написал сам Ефимов. Но что теперь делать? И что за рукопись в пожарном гидранте? Может, она и впрямь хороша? Да полно — умалишенному не под силу написать хорошую книгу. Нет! Но, с другой стороны, первая-то была ничего. А иначе Болтушко не стал бы ее… переделывать.

Надо пойти посмотреть — а вдруг правда, лежит в ящике пожарного гидранта?

Алексей Борисович подошел к двери. Посмотрел в глазок. Никого. А что, если это — ловушка? Он выйдет в коридор, а его кто-нибудь по голове — бац! Этот идиот может долбануть. Нет! Лучше не ходить.

Алексей Борисович отошел от двери. Походил, подумал: любопытство все же было велико. Он открыл ящик с инструментами, достал молоток. Прикинул в руке — увесистая штука. Для самообороны сгодится.

Затем он тихо-тихо, стараясь не шуметь, отпер замки и боком протиснулся в дверь. Прислушался. Вроде тихо. Болтушко осторожно двинулся вперед, шаркая шлепанцами по гладкому скользкому кафелю. Молоток держал наготове, за спиной.

Подошел к ящику пожарного гидранта — он был как раз напротив лифта — и отпер. Там лежала папка. Он схватил ее и поспешил назад, в квартиру.

Торопливо захлопнул за собой дверь и закрыл на все замки. Отнес папку в комнату и положил на стол.

Папка громоздилась на столе, словно глыба какого-то диковинного минерала: сверху и снизу — черная, а сбоку, на изломе неровно торчащих листов — белая. Она была перевязана бледно-голубыми тесемками, махрившимися на концах. Болтушко развязал тесемки и открыл папку, будто резцом снял с камня первый пласт: темными прожилками машинописных строчек заиграла ткань этой удивительной материи; фактура, как говорят камнерезы.