Кэролайн Грэм - Пока смерть не разлучит нас

Она заперла дверь и направилась прямо к эркеру, где стоял прелестный письменный столик-бюро с подъемной выпуклой крышкой из планок, скользящей по изогнутым пазам вверх и вниз. Стульчик, на который присела Бренда, был столь же прелестен. С узкой прямой спинкой — два вертикальных бруска, а между ними инкрустированная перламутром перекладина из папье-маше. На сиденье лежала янтарного цвета атласная подушечка, расшитая серебряными лилиями и привязанная к стулу узкими лентами из бархата. Прямо перед Брендой на подоконнике стояла ваза с темно-красными гвоздиками.

Два предмета мебели в эркере разительно контрастировали с остальной обстановкой. Бренда не то чтобы находила прочую мебель безвкусной или скучной (хотя таковой та и была на самом деле), просто полагала, что она абсолютно непригодна для исполнения самой ничтожной роли в той сцене, где ее Великая Иллюзия может быть воплощена наиболее полно.

Из обклеенной ракушками шкатулки она извлекла малюсенький золотой ключик, отперла бюро, откатила вверх крышку и пододвинула к себе лежавший внутри солидного размера альбом, переплетенный в шагреневую кожу, с надписью: «Дневник». Листы в нем были нелинованные, нежного кремового цвета. На обороте передней крышки красовалась прикрепленная клейкой лентой фотография. Алан Холлингсворт. Бренда заполучила ее прошлой весной.

Однажды воскресным днем, когда Редж и Айрис отъехали в ближайший садоводческий центр пополнить запас гербицидов, Бренда, хлебнув для храбрости сладкого шерри, подошла к разделявшей два участка дощатой изгороди и заговорила с четой Холлингсворт. Объяснила, что у нее остался всего один кадр, а Шона больше сниматься не желает, так нельзя ли ей сфотографировать их обоих? Они согласились, хотя были несколько удивлены.

Бренда долго искала нужный ракурс и в конце концов получила то, чего добивалась: в кадре оказались голова и плечи Алана и никакой Симоны.

Ей мечталось поместить его фото в рамку. Красивую, серебряную, какие она видела в антикварных магазинах, с растительным орнаментом из листьев аканта и лилий. Но она опасалась, что однажды забудет убрать фотографию в бюро и запереть и так случится, что, пока она моется или ест, либо отец, либо мать как бы невзначай заглянут к ней.

Дневник она вела только в выходные, когда могла отдаться этому полностью. Иногда — что было во сто раз лучше — она даже перекидывалась с Аланом парой слов. Меньшее из ее окон выходило на внешний двор «Соловушек», и перед самым возвращением Алана с работы Бренда дрожащими от волнения пальцами приподнимала раму, высовывалась и произносила: «Добрый вечер!»

Она мучительно долго раздумывала над тем, как часто может себе это позволить, и в конце концов решила, что раз в десять дней. Она не хотела рисковать. Более частые приветствия могли бы выдать их неслучайность, а делать это реже ей было не по силам.

Дни обмена приветствиями она тщательно отмечала в дневнике особой ручкой, какими надписывают свертки с подарками на Рождество. Заправленный в ручку сильно пахнущий и текучий гель, высыхая, отливал серебром, будто след улитки.

Раз в месяц они разговаривали, и эти дух захватывавшие эпизоды описывались в дневнике золотой ручкой и помечались звездочкой, увенчанной маленьким сердцем (тут в дело шел особый фломастер с печаткой).

Дабы завязать разговор, Бренде приходилось делать вид, будто она прогуливается, любуется розами в садике, выпалывает сорняки или возится с собачкой в переулке. Дождавшись, когда Алан закроет дверь гаража, Бренда, в полуобмороке от смущения, кивала ему и произносила: «Привет!»

Он, разумеется, отвечал, но последующий разговор, увы, никогда не длился долго. Много ли можно ответить на замечание, что сегодня погода была переменчивой (или ужасной), великолепной (или странной)? Или на то, что сегодняшние новости не внушают большого оптимизма. Правда, она всегда осведомлялась, все ли у них в «Соловушках» в порядке, на что Алан отвечал, что у них все прекрасно. И хотя он очень редко осведомлялся, как обстоят дела в «Лиственницах», она всегда была наготове.

Ей представлялось, что ответы должны быть не только коротки и живы, но и по возможности остроумны. Она репетировала их заранее, но полагала, что реплики должны звучать небрежно.

Ей не с кем было поговорить о своей любви. На службе, где ее робость принимали за скрытность, близких друзей у Бренды не водилось. Об откровениях с родителями не могло быть и речи. От одной мысли об этом она каменела. Родители, казалось ей, вообще не имеют понятия, что существует такая вещь, как любовь. Из их комнаты никогда не доносилось ни единого звука, который хоть отдаленно свидетельствовал бы об эротических отношениях. Единственные ритмические вибрации возникали, когда срабатывал будильник. Временами при взгляде на две аккуратно, как в больнице, заправленные родительские кровати ей приходило в голову, уж не нашли ли они ее под кустом крыжовника.