Александр Ярушкин - Рикошет

Кромов спокойно произнес:

— Скажите, Игорь… Мозжейкина вы…

— Жуткая история! — хлопнув себя по колену, воскликнул Токаченко. — Я уже совсем было ушел, но тут вспомнил, что забыл в ящике стола распечатку.

Он осекся, испытующе покосился на невозмутимое лицо оперативника, смущенно пощипал бородку и, видимо, решив, что тот ничего не понял, продолжил:

— Возвращаюсь… Открыл дверь, ключ мы прячем в потайном месте, в ящике с пожарным брандспойтом, только свои знают. В залах уже сумрачно, слышу… — Токаченко передергивает хрупкими плечами, словно вязаный пуловер совершенно не греет его. — Слышу, загремело что-то… Замер я сначала, испугался, если уж быть откровенным. Черт его знает, может, какие хмыри за спиртом залезли. Года два назад у нас такая хохма была. Сотрудница наша, Маринка, приходит утром, а из-за машины ноги торчат. Лежит кто-то. Она бегом на улицу, прохожего упросила, тот зашел с ней. Сказалось, это наш бывший лаборант забрался ночью, да сил не рассчитал, отрубился от спиртяшки…

— Значит, вы услышали грохот и замерли? — подсказал Кромов.

— Ну! — порывисто сменил ногу Токаченко и теперь уже болтал не левой, а правой кроссовкой. — Потом туда! Гляжу, Андрей Борисович висит… Голова набок, язык высунут, хрипит… Жуткое зрелище!.. Я его под колени подхватил, а сам лазами по сторонам шарю… Тяжелый он, благо кто-то из дамочек бритву опасную на столике оставил, они у нас приспособились этими ятаганами выдачу резать. Дотянулся, взял, кое-как веревку перерезал… К телефону бросился и в «Скорую» звонить… Приехали, увезли… Я домой пошел… Все вроде…

— С чего бы это он? — вопросительно протянул Кромов.

Токаченко откинулся на спинку стула, вытянул тощие ноги в новеньких вельветовых джинсах:

— Руки-то решил наложить?

— Именно это я и хотел сказать.

Токаченко выпалил сразу, не раздумывая:

— Из-за жены!.. Больше причин не было.

— Не излишне категорично? — осведомился оперуполномоченный.

— Нет, — резко крутнул головой парень. — Точно, из-за жены… Мозжейкин же интеллигент во втором, а то и в третьем поколении, а они, сами знаете… Да еще у него любовь к ней страстная… Ревновал тайно, я знаю… Бывало, стоим, курим в коридоре, про баб только начнут, сразу мрачнеет. Это и до звонков было… Как только кто про любовниц заговорил, да про то, что женщины все на измену способны, особенно те, у кого детей нет, так он уходил, не выдерживал.

— Вы женаты?

Токаченко на секунду застыл с выпученными глазами, потом потер бороду ладонью:

— Не-ет… Встречаюсь с одной…

— И тоже рассказываете о своих отношениях на перекурах?

— Что вы?! — возмутился Токаченко. — Разве можно!

Кромов сделал пометку в блокноте, спросил:

— Вы упомянули о звонках?..

— Упомянул, — парень тряхнул головой, поправил очки, без прежнего азарта произнес: — Как-то я сидел в кабинете начальницы, а Андрею Борисовичу позвонили. Он по параллельному говорил, а я возьми да сними трубку…

— Кто звонил?!

— Баба! — выпалил Токаченко и уточнил: — Женщина, хорошенькая такая…

— И это определили?

Несмотря на улыбку оперуполномоченного, Токаченко серьезно объяснил:

— Ага… Голосок у нее… миленький, за душу берущий… мур-мур-мур, мур-мур-мур… Но это я уже позже сообразил, а тогда…

— Что она говорила?

Токаченко сосредоточенно наморщил лоб, снял очки и, прикрыв глаза ладонью, зашевелил губами:

— Тряпка ты, Андрюша. Твоя Людка с директором кувыркается, рогами тебя оснащает, а ты хоть бы… дальше нецензурно… та-та-та… Морду бы ему набил, что ли?!. Она же ему… та-та-та.

— Весь разговор слышали? — сдержанно поинтересовался Кромов.

— Что вы?! Нет, нет! — замахал руками Токаченко. — Как такое услышал, сразу трубку бросил. Говорить ничего не стал. Ни Андрею Борисовичу, ни кому другому… Только в коридор вышел, глянуть на него… Курил он. Затягивался, словно сейчас на танк с последней гранатой…

Столкнувшись взглядом с оперуполномоченным, парень ошалело выдохнул:

— Че такое?!

— Ниче! — отрезал Кромов.

В кабинет заглядывает свидетель по изнасилованию:

— Гражданин следователь, может, я пойду? А то уже все сигареты искурил…

Голос его звучит просительно и занудно. Добровольский косится на часы:

— Ладно, иди… обедай. Но в четырнадцать ноль-ноль, чтобы здесь был. И без опозданий.

— Слушаюсь и повинуюсь! — с нагловатой фамильярностью отзывается парень.

Добровольский грозит ему сухим, мозолистым от авторучки пальцем: