Эйнар был рассеян, держался странновато, и вскоре беседа стала такой же односложной и неловкой, как и в пасторском доме. Но у Магнуса создалось впечатление, что в нем и в Николь сквозит нечто общее, что-то такое недосказанное в них обоих. Когда священник уезжал, Эйнар остался на дворе один, он стоял и смотрел в сторону леса. А потом из маленького дома снова вышла моя мать.
* * *
— И вы собирались сохранить это в тайне? — спросил я.
Мой собеседник снял очки и потер глаза.
— Я считал, что правду тебе лучше узнавать малыми порциями, — сказал он, снова водрузив очки на нос. — По шаткой лестнице быстрым шагом не поднимаются. Но теперь я рассказываю тебе абсолютно все, что знаю.
Я выдернул из земли травинку.
— Вы сказали про его волосы. Что они были ухоженными.
— Дa, я обратил на это внимание. А в остальном он был весь жалок, оборван. В уродливых желтых резиновых сапогах. До этого я в последний раз видел его расфуфыренным и галантным, он тогда приехал из Парижа тридцатых годов.
Я рассказал пастору об Агнес Браун и «Мастерах Сент-Суннивы».
— Как вы думаете, из-за чего они с дедушкой стали такими недругами? — спросил я. — Тут ведь дело не только в войне?
Магнус допил остатки сока.
— Давай я сначала задам тебе вопрос о тех четырех днях, — сказал он. — Они мучают тебя, потому что ты страшишься того, что случилось, или потому, что ты не знаешь , что случилось?
— А какая разница?
— Еще какая! Для многих удобнее жить с правдой, которую они сами сляпали. Пусть там концы с концами не сходятся и полно белых пятен, но и так сойдет. Многим этого хватает на всю жизнь.
— Я уже принял решение, — сказал я. — Расскажите мне всё, что знаете.
— Видимо, поначалу раздор между братьями Хирифьелль посеяли политика и имущественные права. Я думаю, разлад вспыхнул с новой силой после несчастья в семьдесят первом году, к тому же он поменял направленность. Ибо кровь — не вода, в этом и состоит глубинная суть противостояния. Прости меня, что я даю волю беспочвенным рассуждениям, но я думаю, что Эйнар знал, как случилось, что твои родители погибли, но не хотел рассказать.
Дрожь пробежала у меня по лбу, передернула веки и покатилась дальше, охватив все тело. Подреберье свело в узел, а потом что-то во мне надорвалось, и все новые мысли окрасились раскаянием. И зачем я поддался своему самонадеянному любопытству? Словно я ради забавы разобрал какую-то драгоценную вещь и понимаю, что собрать ее заново не в состоянии…
Пастор выпрямился.
— Ты просил меня рассказать все, Эдвард. Это тяжело принять. И это еще не конец. Ты должен справиться с этим. Ты должен все камни переложить в свой рюкзак.
— Почему, — пробормотал я, — вы так думаете об Эйнаре?
— Он не приехал на похороны. Или его не желали здесь видеть, или он не нашел в себе сил приехать. И то, и другое говорит в пользу того, что он был как-то замешан в этом деле, потому что раньше был просто одержим желанием встретиться с твоей матерью.
— Может быть, его не известили, — предположил я.
— Я не думаю, чтобы его требовалось известить, — возразил мой собеседник, после чего рассказал, что дедушка, из которого обычно слова не вытянешь, потребовал, чтобы моих мать и отца похоронили в одном гробу с общим надгробием, хотя они и не были женаты. Когда гроб опустили в могилу, они с Альмой упали на землю и рыдали в три ручья. — Вообще-то это нормальная человеческая реакция. Но я слышал, что Сверре, всхлипывая, все повторял имя Эйнара, обращаясь к земле. Произносил что-то вроде «проклятый лес». Все снова и снова. Чередуя негодование и сочувствие. Словно он хотел и наказать брата, и примириться с ним.
— Так и сказал — проклятый лес ?
— Несколько раз.
— Он имел в виду лес карельских берез?
— Нет. Было такое впечатление, что это он о том месте, где погибли твои родители и где пропал ты.
Я поднялся и пошел к забору. Дрожь в веках прекратилась. Но я знал, что теперь все будет не так, как прежде.
— А позже он на кладбище не появлялся? — задал я новый вопрос. — Эйнар, я имею в виду.
— Нет. Я следил за могилой, ее только один человек навещал.
— Дедушка?
Пастор покачал головой.
— Он не таков был, знаешь ли. В семьдесят первом снег выпал рано, и всю зиму только узенькие следы были протоптаны к их могиле. Альма.
— Дедушка по-другому поступал, — сказал я. — Он топил горе в работе.
— А ты? — спросил Магнус. — Ты как поступаешь?
Я сглотнул. Рассудил, что немного в жизни встречается таких поворотных пунктов, когда ты обращаешь взор к небу и обещаешь себе, что с этой минуты все будет иначе. Но и самые искренние обещания постепенно забываются, и клятвы следует давать, пока тебе еще больно. Моя голова и мои привычки толкали меня к тому, чтобы быть как дедушка, скрывать свои переживания. Но мое тело хотело совсем другого. Оно хотело, чтобы я сорвался и зарыдал, чтобы рвал и метал, совершал опрометчивые поступки, хотя бы ради того, чтобы показать: мне не все равно, я не лишен чувств. Потому что я осознал: больше всего мне не хватает умения по-настоящему прочувствовать утрату.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу