Ларс Миттинг - Шестнадцать деревьев Соммы

Я отвел « Зетленд» назад, на Хаф-Груни, и ждал, что они приедут туда и отберут у меня лодку, будут грозить адвокатом и призывать меня к ответственности. Но никто так и не появился. Я все сидел и ждал, в доме постепенно темнело — вот и всё.

На следующее утро я сидел на камне, глядя на « Патну». Те же течения, что выбрасывали плавник на Хаф-Груни, отнесли ее на мелководье, где отлив оставил ее лежать, словно выброшенного на берег кита. Днище ее облезло, а сама она походила на ободранную тушу и пахла дегтем и соленой водой.

И я не выдержал. Отправился в Леруик, поспешил к постели Гвен и увидел, что она одна.

— Это ты, — сказала девушка и поправила пластиковую трубку, кончик которой скрывался на ее руке под пластырем.

— Дa, — ответил я. — Это я.

Она наклонила голову к окну. Ей коротко остригли волосы. Полностью сбрили их вокруг ран, так что видно было стежки. От уха до затылка ее голову скрывал бинт. Два больших пластыря на бритой коже, с мелкими точечками, где росли волосы.

— Я хочу помириться, — сказал я. — Я поеду с тобой, куда ты захочешь. Только давай помиримся.

В ее глазах не было блеска. Губы потрескались. Вокруг нас все пропахло лекарствами.

— Хочется тебе чего-нибудь? — спросил я. — Воды? Поесть?

— Почему ты не спросишь, не хочется ли мне тебя? — сонно проговорила Гвен.

— Спрошу, — кивнул я. — Вот я тебя теперь спрашиваю.

— Я тебя хочу. Но никогда не смогу получить.

— Послушай, — сказал я. — Не…

Девушка закашлялась. Поворочалась и затихла, собираясь с силами.

— Пока я тут лежала одна, — стала рассказывать она, — я надеялась, что ты придешь и скажешь это. Подбежишь ко мне и скажешь то, что сейчас сказал. Но нет. Я чувствую, что всё не так. Ты как раненое животное. Когда залечишь раны — убежишь, и мне тебя никогда не догнать.

— Не говори так. Прости, что я сомневался в тебе.

— Милый мой, все, что я говорила в лодке, — правда. Но в конечном итоге нас связывали только поиски. Не дай мне пережить тот кошмарный день, когда я пойму, что ничего не получается.

Она прикоснулась ладонью к моей руке. У меня по коже побежали мурашки.

— Знаешь, чего я больше всего в жизни боялся, Гвен? — спросил я.

Девушка легонько покачала головой.

— Что я окажусь холодным. Бесстрастным. Никогда не испытаю настоящих чувств, никогда ни о чем не буду горевать. Больше я этого не боюсь.

— Значит, мы с тобой чувствуем одно и то же, — сказала она и закрыла глаза.

Я взял ее за руку и не выпускал ее, пока санитар не попросил меня уйти.

Потом я вернулся на Хаф-Груни. Спал, пока меня не разбудил холод. Стояло чистое и ясное утро, за окном « Патна» все так же лежала килем кверху на обнажившемся при отливе берегу. Наверное, вот так же она лежала, опрокинувшись на Эйнара.

Что бы я делал, если б Гвен утонула? Вероятно, облил бы « Патну» бензином и поджег. Мои чувства к Гвен были истинными. Истинными и настоящими. Безнадежными и все-таки настоящими. Я хорошо представлял себе, как мы могли бы жить вместе через много-много лет.

Пыль начала покрываться пятнами от моих слез. Вскоре я уже рыдал так, что больно было дышать. Я злился на нее за то, что она не хочет попробовать, злился на себя самого за то, что не кинулся за ней сразу же, а дал воде заполнить « Патну» . Представлял себе ее с другими мужчинами, спрашивал себя, что она расскажет им обо мне.

Мы вели себя жестко по отношению друг к другу. Жестко не потому, что были бесчувственными, — жесткими были те наши грани, которые встретились. Я вспомнил, как Эйнар в одном письме рассказывал о том, как они развлекались в мастерской Рульмана в обеденный перерыв. Мастера соревновались в том, чтобы отрезать два деревянных чурбачка так ровно, чтобы те крепко схватились от одной капли воды.

Так, возможно, было бы и у нас с Гвен. Тесно прильнувшие друг к другу, прижатые поверхностным натяжением.

Я спустился к « Патне» . Казалось, никогда не иссякнет капающая с нее вода. Ветер принес с собой леденящий промозглый холод. Со стороны пролива приближался дождевой шквал.

Мертвые собрались вокруг меня и спросили:

«Час настал. Что ты теперь будешь делать?»

А я — я слышал голос дедушки. Умевшего прикоснуться к Баху после целого дня, проведенного за расчисткой земли от камней.

Древесина появилась из-под земли. Это все равно что не жать зерно. Все равно что не собирать овец. Все равно что не копать картошку.

Я помнил, как мы с ним жили. Осень — это было наше время. Вот мы стоим в увядшей картофельной ботве, полегшей на поле после того, как та впитала в себя свет и питательные вещества для растений, сидящих в темноте глубоко под землей. Рев мотора его двухколесного трактора на склоне. Чернозем на моих руках, под ногтями, колени, намокшие, пока я выкапывал картошку и укладывал ее в деревянные ящики, а дедушка двигался передо мной и без слов разделял со мной ту же радость. Наш собственный отдельный мирок, где мы выкапывали картофелину за картофелиной и лучшие откладывали на Рождество.