Ларс Миттинг - Шестнадцать деревьев Соммы

— Картошка вырыта рано, овцы согнаны поздно… Потерял ты хозяйственные навыки, Эдвард Хирифьелль. — Она остановилась метрах в пяти от меня. — Но, может, тебе и там тоже нелегко пришлось.

— Спасибо, что осенью помогла мне с овцами, — сказал я.

— Я сделала это ради овец, — отозвалась она.

— Дa, понимаю, ветеринарный врач Сульволл.

На ней были начищенные горные ботинки — снег не прилипал к ним, а скатывался капельками. Она встала на ствол березы, слегка раскачиваясь на нем, чтобы удержать равновесие, — так делают сплавщики леса на воде. Кожа ботинок четко вырисовывалась на фоне белой бересты.

— Ты что, собираешься все деревья срубить? — удивилась Ханне.

— План был таков, — кивнул я.

— Что-то не верится, — сказала она, спустившись на землю, — насчет плана. Ты же сам видишь, что за дерево оставил.

Ханне подошла к большой березе, под которой мы лежали прошлым летом. Кора на ней была прорезана грубыми железными обручами, погрузившимися в дерево. Девушка провела пальцем по ржавому металлу.

— Вот ты стоишь здесь в той же рабочей одежде, в какой я тебя видела так много раз, — сказала она. — Но ты стал совсем другим. И я не знаю, нравишься ты мне или нет. И совсем не уверена, хочу ли я разобраться в этом.

Я воткнул топор в сугроб.

— Ни за что на свете я не превращусь в эдакую верную Сольвейг, застрявшую навеки в своей деревне в ожидании суженого, — продолжала Ханне. — Я нашла место практикантки на севере, на два года. Так что даром ты ничего не получишь, Эдвард. Но и в минусе не останешься.

Два года, подумал я. В каком-то смысле это даже меньше, чем два месяца.

— Ну, скажи уж что-нибудь, — попросила она.

— Хочу сказать тебе что-нибудь хорошее, — ответил я. — Но так много хорошего можно сказать…

Я выпрямился, поднял топор за самый кончик топорища и покачал им. Головка топора обрисовала на снегу нечто вроде бантика.

— Это что такое? — спросила Ханне.

Я задал себе тот же вопрос. Бесконечность ли это? Или просто восьмерка?

Она накрутила прядь волос на палец.

— А куда девалась та, другая?

Я поднял топор повыше. Он продолжал раскачиваться у меня в руках, но теперь до снега не доставал.

Ханне же не знала, что произошло. Теперь я мог ей это рассказать.

— Если тебе нужно будет ее упомянуть, — сказал я, — никогда не называй ее «та, другая». Говори: Гвендолин Уинтерфинч.

В тот день на Хаф-Груни я поплыл за ней, поймал за руку и попытался пробиться к прибрежным камням и выбраться на сушу, цепляясь за них. Все тело у меня ныло, кожу обжигало, а когда я ухватился за острый камень, пытаясь подтянуться к нему, из руки потекла кровь.

Бесполезно. Моя хватка ослабла, и Гвен, уже потерявшую сознание, утащило от меня назад, в море. Ее швыряло из стороны в сторону, словно намокший чайный пакетик, и волосы веером колыхались вокруг ее головы. Ее относило все дальше, пока следующей волной нас обоих не швырнуло на камни. Девушку бросило прямо мне в руки, я крепко обхватил ее и поплыл на спине к мелководью, стараясь удерживать ее голову над водой.

Волна протащила нас далеко, и я с трудом удержался на ногах, когда нас поволокло по гальке. Свитер на мне отвис, с волос и из-под мышек стекала вода. Я отнес Гвен подальше от воды и попытался вернуть ее к жизни. В армии нас учили массажу сердца. Дышать изо рта в рот. Сильно надавливать на грудь. Она отрыгнула воду, попыталась поднять руку, но та тут же безвольно упала, как отрубленная ветвь.

Я тогда сильно удивился тому, что часы Дункана Уинтерфинча продолжали идти, хотя были надеты на безжизненную руку.

Я вытащил «Зетленд» из-под навеса, втянул Гвен на борт и на всех парах помчался к паромной пристани в Йелл. Мысли мои постоянно крутились вокруг ее похорон; я думал, что мне придется уговорить ее родных похоронить ее в черном гробу, стоящем в сарае. Следующее, что я помню, — это широкая ладонь на моем плече и два врача, перевязывающие мне раны.

Через три дня Гвен пришла в сознание. Для меня она на тот момент была уже потеряна. Ее как будто извлекли из нашего призрачного мира и вернули в действительность. На больничную койку, в руки врачей. Теперь она принадлежала им . Врачи, да еще ее родственники толпились вокруг кровати — стена из дорогих шмоток и озабоченных взглядов. Со мной они разговаривать не пожелали — хотели только узнать, что я сообщил шерифу. Хотели превратить всё в семейную тайну о том, как породистое животное сорвалось с привязи и провело лето с дворнягой без роду и племени. Сам-то я хотел бы с ними поговорить, чтобы они рассказали о ней, хотел услышать их мнение о человеке, которого, видимо, на самом деле только я и знал. Но врачи покачали головой и посоветовали мне удалиться.