Елена Арсеньева - Ее звали Лиза

Разговор не затянулся. Вернер мигом согласился написать необходимое поручительство и даже предложил встретиться всем вместе в городской управе, тем паче что она находилась в двух шагах от места его службы — интендантского управления.

После беседы с ним фрау Эмма попросила Лизу подождать и отправилась переодеваться. Отец Игнатий ушел — ему пора было открывать ломбард. На прощание он украдкой погрозил Лизе пальцем, и та не удержалась — показала язык строгому старику. А тот снова погрозил и ткнул в окно. Лиза вздохнула: ну да, где-то там караулил Петрусь с винтарем на изготовку, конечно. Отец Игнатий ясно давал понять, что недреманное око подпольщиков без устали следит за ней. Насильственная вербовка в героини продолжалась…

Сзади зацокали каблуки, и Лиза оглянулась.

Темно-русые волосы приподняты валиком над высоким лбом, а сзади волнами ниспадают на плечи, цветастое платье с неимоверно широкими плечами, с воланами на груди и пышной короткой юбкой, чулки-сеточка, туфли с пуговками и на высоченных каблуках, черная сумка-планшетка через плечо… Рядом с нарядом фрау Эммы скромное Лизочкино платье, на сей раз не черное креп-жоржетовое, а синее крепдешиновое с белым кружевным воротничком, казалось просто линялой тряпкой, честное слово!

Черт, откуда у мадам такие наряды? Халат невероятный, платье еще более… Где она их шьет? «Да не шьет, а все небось отнято у людей! — с ненавистью подумала Лиза. — Как фольксдойче и к тому же бывшая жертва большевиков, она пользуется особым расположением господ немецких офицеров. «Овчарка!»

— Вы сногсшибательны, фрау Эмма, — с самой ослепительной улыбкой на свете сказала Лиза. Поскольку работа ее мамы состояла в том, что приходилось довольно часто и нагло врать людям в глаза, Лиза и сама как-то незаметно тому же научилась. А тут и врать не пришлось. Вот жалость-то! — У вас невероятный вкус!

Мадам дрогнула углом красивого тонкогубого (все у нее по моде, даже тонкие губы!) рта, накрашенного темно-красной помадой, и обронила только:

— Поехали.

У фрау Эммы был столь же потрясающий, как и ее одежда, автомобиль — с бордовой кабиной и белыми крыльями, сверкающий свежей краской.

— Как он называется? — спросила совершенно ошеломленная Лиза. — Вот это машинка!

— «Опель Адам», причем почти новый, ему лет семь-восемь всего, — прозвучало в ответ.

Сидя рядом с фрау Эммой в уютном салоне, где пахло бензином и духами («бензина запах и сирени остановившийся покой», — немедленно вспомнила она из старой-престарой, еще дореволюционной книжки Ахматовой), она дикой, страстной завистью позавидовала ее небрежно-элегантной манере водить. Садясь за руль, фрау Эмма надела тончайшие замшевые перчатки с крагами, и, честное слово, если бы она еще сжала своими тонковатыми, густо накрашенными губами сигарету в янтарном (непременно янтарном!) мундштуке, Лиза просто завизжала бы от зависти. Обошлось, на счастье, иначе, конечно, знакомство ее с фрау Эммой кончилось бы, едва успев начаться, а отец Игнатий подвел бы некачественную подпольщицу под скорый, но справедливый суд народных мстителей.

Они свернули за угол и притормозили перед перекрестком, который пересекал тяжелый грузовик (светофоры не работали, водителям приходилось надеяться только на свою внимательность). Посмотрев в окно, Лиза так и ахнула:

— Боже мой!

Ахнула, потому что увидела: какой-то солдат непринужденно справлял нужду под деревом на виду у всех.

— Ну и хам! Ну и… — Лиза буквально задохнулась от возмущения.

Фрау Эмма молчала. Ее красивое лицо ничего не выражало.

— Потомки Шиллера и Гете, черт возьми! — прошипела Лиза (что-то два великих немца как привязались к ней, так нипочем и не желали отвязываться). — Освободители Европы от жидо-масонского ига! Поганцы, прости господи, и больше ничего!

Фрау Эмма все молчала.

Вообще-то, конечно, Лизе тоже следовало бы помолчать. Но остановиться она уже не могла (мама ее, любившая «12 стульев», всегда в таких случаях вспоминала цитату: «Остапа понесло…»).

— А впрочем, вы же их ждали, этих чертовых освободителей! Вы же их хлебом-солью встречали!

На последние фразы фрау Эмма отреагировала.

— Вы полагаете, я их одна ждала? — не поворачиваясь, очень сухо произнесла мадам. — Я одна, что ли, встречала их хлебом-солью?.. Помню, очень многие знали, что немцы вот-вот войдут. Как странно, что я называю их немцами… А сама-то кто? — вдруг хмыкнула она. — Очень хорошо помню уличную сценку: идут два немецких солдата. Все бросились к ним, бабы, соседки, немедленно вынесли какие-то конфеты, кусочки сахара, белые сухари. Все свои сокровища, которые сами не решались есть, берегли не знаю как, даже в последние дни, когда уже продуктов не было, когда за керосином стояли очереди фантастические и картошку по огородам воровали.