Елена Михалкова - Кто остался под холмом

– Как ты думаешь, он скоро приедет? – Голос у Марты дрогнул.

– Нет, не скоро, – соврала Валя.

Герман переоделся дома: рабочий комплект, одноразовые штаны и футболка, купленные на дешевых развалах. Одноразовые, потому что пригодятся только сегодня.

Два ритуальных ножа в багажнике он переложил ветошью. Рядом сунул коробку с инструментом. Все остальное было на месте, а главное, он успевал засветло, хотя провозился со съемкой на конкурсе народной песни на час дольше, чем рассчитывал. Уехать было нельзя: каждая из громкоголосых певиц, чьи песни под конец праздника перекатывались в его голове, точно булыжники в пустой бочке, захочет иметь свой портрет в сарафане и кокошнике. Он не сможет объяснить свое исчезновение.

Плохо, что его День совпал с праздником. Он не хотел. Так получилось.

Машина медленно выкатилась из двора. Герман всегда опасался задавить соседского кота или мелкую глупую дворняжку из тех, что любят кидаться под колеса.

Он ехал и думал о Володе. Ему давно было ясно, что произошло двенадцать лет назад. Бедняга нарушил слово, отправился искать Полину без него, и что-то пошло не так; она освободилась и убила мальчика. Где теперь его юный друг, умный, храбрый и добрый? Не было ни могилы, ни места, где его настигла смерть. Изредка, когда тоска становилась непереносимой, он приходил к Феде Буслаеву, которого похоронили не возле родителей, а поодаль, и долго сидел там, представляя, что под надгробной плитой лежит Володя. Не то чтобы после этого тоска отступала, просто внутри зарождалось что-то еще, кроме нее. Обида. Злость. Зачем не послушал его, идиот! Испугался, что Герман застрянет в больнице с Наумом до августа, – и поторопился.

С кем теперь разделить свою тайну?

Не с кем.

Полина лишила его всего.

Много лет Германа мучил навязчивый кошмар, в котором она прокрадывалась в его комнату ночью, как тогда, забиралась под одеяло, прижимаясь холодными босыми пятками к его ногам, а затем делала с ним… нет, невозможно произнести даже мысленно; делала нехорошее, стыдное, вдвойне страшное оттого, что за тонкой стенкой спали родители, и его бросало в холодный пот при мысли о том, что мать через открытое окно услышит шепот и поскрипывание. Больше всего его поразила разница между скромной студенткой, которую он видел днем, с волосами, заплетенными в две короткие тугие косички, и этим отвратительным мокрогубым существом, у которого вокруг головы висело огненное облако; оно бормотало ему на ухо со смешком «ну давай же, племянничек, чего ты», а потом…

Потом она засмеялась.

Сначала это было приглушенное хихиканье, но оно нарастало, и он, придавленный к кровати ее могучим коровьим телом, напрасно рвался к ней, тянулся вверх, чтобы зажать ей рот, – она продолжала смеяться все громче, она гомерически хохотала, раззявив над ним огромную пасть, жерло, в которое его засасывало все глубже, и наконец от этого громоподобного звука у него лопнули барабанные перепонки и он сам закричал от боли и ужаса, извиваясь как червяк, – и кричал потом каждый раз, просыпаясь на мокрых от пота простынях.

Они больше не гостили в летнем доме под Вологдой. Не потому, что мать догадалась о чем-то, – в этом случае с нее сталось бы выгнать его из дома, поскольку испорченный мальчишка ей был не нужен, как она твердила не раз, заставляя его выключать очередной непристойный фильм или выбрасывая диск с записями Меркури, – но по причине совсем позорной: у него развился энурез. Не было и речи о том, чтобы родители привезли к родственникам своего четырнадцатилетнего сына в памперсе.

Он перестал мочиться в постель только после смерти матери.

Иногда Герман задумывался о том, когда Володя прозрел. Жить с ней в одном доме… Невозможно представить, что довелось перенести мальчику! Но тот нашел в себе силы освободиться.

Полина не исчезла, она проявлялась снова и снова, иногда почти не скрываясь, как с той девкой, Куренной, бесстыжей тварью; она дразнила их и получила свое. Однако по большей части Полина маскировалась. Хихикала в кулачок, наблюдая за ними из песочницы, или крутилась на турнике в школьном дворе. Герман не всегда определял, где она теперь, но у Володи глаз на нее был наметан. Он ни разу не ошибся.

Полина могла изменить в себе все, кроме одной особенности; то была метка, которой Господь однажды в праведной ярости своей пометил шельму, и с тех пор она не могла избавиться от нее. Хотя и пыталась. Да, пыталась.