Юлия Алейникова - Перстень Григория Распутина

Валентин Семенович и капитан слушали Григорьева, не перебивая.

– А в семье у нас не ладилось. Дочка одна всю семью тянула. Зять-подлюка совсем ни ей, ни детям не помогал. Как им по восемнадцать исполнилось, все. Кукиш. У внучки в институте не складывалось, она у меня тоже в артистки пошла. Да еще с козлом каким-то связалась. Вот и хотел я справедливость восстановить, вернуть перстень любой ценой, чтоб жизнь в нашей семье опять наладилась, как при отце было. Все думал, как бы это сделать. Сперва просто вернуть хотел, – вскинул он глаза на капитана и на Валентина Семеновича, – про убийство и не думал. Вот ей-богу. Только никак не складывалось. Перстень-то Ситников всегда на пальце носил, вот и выходило, только убить, да еще и за отца отомстить. – Развел руками Григорьев. – Только я ведь не мясник какой или там хирург, людей резать не обучен, да и вообще крови боюсь. Так что просто ходил я за Ситниковым, как тень, без всякого смысла. Потом его жена однажды в магазине ключи потеряла, я от скуки и за ней иногда ходил. Я поднял, хотел даже отдать, а потом не стал. А тут вдруг дочка хмыря себе какого-то нашла. Он к нам в квартиру переехал, стал свои порядки устанавливать, внука прижимать, ко мне докапываться. И у внучки, у Алисы, пробы сорвались в сериал один популярный, вот тут я с катушек и слетел. Все, думаю, пора действовать. Напился для храбрости, нож с кухни прихватил и поехал. Пока ехал, еще добавил, чтоб кураж не терять, и пока за Ситниковым в то утро ходил, все время градус поддерживал. А у меня на определенном градусе такая злость просыпается, могу и врезать, так-то я в жизни никогда пальцем никого не тронул, но вот в этом состоянии… В общем, остальное как-то плохо помню, как во сне, да и как только вышел от них, сразу же в первой же рюмочной нажрался до беспамятства и потом еще два дня не просыхал. Вот только вчера и отошел. А как очнулся, сразу перстень Алиске подарил. Пусть хоть у нее все сложится.

– А в квартиру к Ситниковым как попали?

– Так ключами теми самыми дверь открыл, что жена его потеряла, – пожал плечами Григорьев.

– И что же, вас не видел никто?

– Не знаю. Говорю же, сильно был выпивши. А вообще меня в этой истории словно вел кто. Все словно бы специально к этому Ситникову толкал. Я уж и не знаю. – Тут он понизил голос и, глядя на капитана с Валентином Семеновичем тревожными, испуганными глазами, шепотом добавил: – Распутин мне что-то сниться стал, боюсь я его. Глазищи горят, словно бешеные, и все пальцем грозит, а сам вроде толкает куда. И смеется похабно. А потом вроде как убить хочет. Жуть! – В конце этой путаной повести голос Сергея Борисовича звучал уже жалко, слабо, и вид был какой-то болезненный.

Белая горячка, решил капитан, глядя на осунувшееся, покрытое седой щетиной лицо.

Алексей Родионович шел по Московскому проспекту, борясь с острым, трусливым желанием оглянуться. Его опять охватило ощущение, что за ним следят. И отец стал часто сниться, и даже сам отец Григорий. Нестрашными были эти сны, скорее ободряющими. Да и то, чего бояться? Жизнь он прожил хорошую, долгую, можно было бы, конечно, еще пожить, но семьдесят три года возраст вполне солидный. Некоторые и раньше умирают. Прожитые его годы были полны радостных переживаний, успехов, удивительных событий. Были, конечно, и огорчения, и неудачи, да стоит ли про них вспоминать, гневить Бога? Хорошую он жизнь прожил. Долгую и хорошую, и если придется уйти, то уйдет он с достоинством. Вот так вот, – твердо наставлял себя Алексей Родионович, идя с авоськой из магазина.

Тревожны были в последнее время дни и ночи Алексея Родионовича. Разные нехорошие предчувствия мучили его. Все чаще теребил он свой перстень, с которым никогда не расставался, он был вроде его личного барометра, предсказывал Алексею Родионовичу, что ждет его в жизненном плавании, буря, ураган или ясная спокойная гладь. Помогал обходить рифы и одерживать верх в схватках с «пиратскими» бригантинами. Все чаще Алексей Родионович задумывался, а не пора ли передать перстень другому хранителю, продолжателю рода Платоновых? Но сил расстаться с ним не находил. Тянул, медлил, откладывал. И вспоминал. Много вспоминал, всю свою жизнь, начиная с первого, самого смутного воспоминания, чудом уцелевшего в памяти. Как сидит он у отца на коленях, а тот щекочет его бородой и шепчет что-то ласковое на ухо. Отец был совсем молодой, почти мальчишка, едва двадцать исполнилось, а бороду отрастил для солидности, наверное, хотел казаться бывалым воином. Впрочем, таким он и был, не по возрасту, а по мере пережитого. Алеше тогда едва годик исполнился. Спустя недолгое время отец погиб, и потому эта единственная память о нем была самым дорогим воспоминанием детства.