Инна Булгакова: Третий пир

— Какая умница! Кирилл Мефодьевич, слышите? Московский университет!

— Пусть поступит сначала. — Голос сверху (с верхней полки над дамой), отчетливый и звучный.

На Лизу глянули светлые, некогда голубые глаза; взглянули мельком, отвернулись (свет погас), вернулись; старик приподнялся на локте, внимательно вглядываясь…

— Поступит, поступит…

— Из чего вы это заключаете? — прервал Кирилл Мефодьевич бестолковый светский лепет, и дама встала в тупик. — Вас интересует, вероятно, филология?

Интересует ли ее филология? Лиза насмешливо улыбнулась, старик улыбнулся в ответ — чудо, чудак! — и заявила дерзко:

— Меня интересует любовь.

— Я так и подумал.

— Любовь к слову: фило — любовь, логос — слово.

— Какая умница, — повторила дама, выйдя из тупика.

— Да-а… — протянул Кирилл Мефодьевич задумчиво. — Простите, мне показалось вдруг, что лучше б вам не ездить.

В ответ на это заявление сдвинулась дверь от толчка извне, скрылось зеркало, в котором отражалось небо, давешняя проводница вошла в купе.

— Кто сейчас сел?

— Я.

— Билет. — Проводница уселась рядом с дамой и развернула кожаный свиток со множеством кармашков.

— Голубушка, — проворковала дама, — как бы чайку, а?

— Чая не будет.

— А почему?

— А потому, что вы полотенца воруете.

— Я?!

Билет скользнул в кармашек, свиток свернулся, проводница поднялась во весь свой матерый рост.

— Может, и вы! Пересчитала комплекты, хвать-мать, одного полотенца нету… Обыскать бы вас всех — да в морду этим полотенцем… — Страшный голос доносился уже из коридора. — Чтоб неповадно было!

Дверь, будто живое существо, одним рывком захлопнувшись, отрезала безобразный вздор. В зеркальном небе что-то неуловимо изменилось, сгустилось, потемнело.

— Вот вам, Кирилл Мефодьевич, великий русский народ.

— Несчастная женщина.

— Да она тут процветает, уверяю вас.

— Я и говорю: несчастная.

И опять зеркало пришло в движение, но вместо «несчастной», которую ожидали обреченно, в проеме возник высокий юноша, почти мальчик, с сумкой на ремешке через плечо, огляделся и сказал лениво, растягивая слова:

— Кажется, я здесь притулюсь.

И, забросив сумку на третью полку, «притулился» вплотную к Лизе, положил ногу на ногу, охватил колено сцепленными пальцами и философски задумался.

До чего ж похожи эти ребятишки, просто удивительно: русоволосые стрижки, глаза карие и жаркие, лица загорелые. И одеты совершенно одинаково: синие кроссовки, голубые джинсы, голубые майки с близнецами-иностранцами, курящими колониальный табак. Кабы не трубки да не барды — голубые ангелы притулились здесь, в предгрозовом вагоне или… дама вздохнула… физкультурники с предвоенных первомайских парадов. Ангелы и физкультурники на миг спутались в старческой голове, в комсомольской юности — левой! левой! левой! — пламенной, чистой (чистки проводились и регулярно, и стихийно), и тихое умиление вступило в душу.

— Ну? — не поворачивая головы, бросил молодой человек. — Как тебя звать-то?

— Лизавета.

— Люблю тебя за это. — Ангел положил руку на плечо Лизы. — Пойдем, что ль, покурим?

— Кирилл Мефодьевич! — воззвала дама.

Непристойная парочка удалилась обнявшись.

— Кирилл Мефодьевич, к чему идет мир?

— Это игра.

— Вы слишком снисходительны. К разврату.

— Нет, нет, пока — нет. Соблазн, но…

— По мне это одно и то же!

Дама беспомощно ухватилась за Марселя Пруста, но не смогла войти — вплыть — в изысканный поток сознания. Кирилл Мефодьевич засмотрелся в открытое сверху окно. Мир шел к грозе. Солнце палило, а с севера, от Москвы, приближалась черно-тягучая туча. Поезд и туча стремились навстречу друг к другу, тяжелая отрадная тень покрывала жаждущее пространство, каждую травинку, ветвь и колос; вот дымящийся обломок коснулся солнца, затмил, пахнуло острым холодком, громыхнуло, грянуло, в лицо ударили первые капли, поезд понесся сквозь сумятицу и сумрак к свету.

Кирилл Мефодьевич не ошибся: это была игра, уже не школьная, но еще и не взрослая, не чувство, а пред-чувствие, опасное радостное томление, когда вот-вот — последний шаг, последнее обладание — и выйдешь за ворота детского городка. Сладко и боязно, и ласки горячи, невыносимы — так что ж ее удерживает? Ну что? Что? Ах, не знаю, потом, может быть…

Началась эта игра прошлым сентябрем. Лиза возвращалась из школы, одна, медленно, в мечтах (здесь уместно обветшавшее словечко «греза» или «блажь»… усмешка в темно-серых, почти черных глазах, которую она силилась разгадать). Внезапно возникло знакомое лицо в полуподвальном, вровень с тротуаром, оконце. Привычно не замечаемый старорежимный дом с аварийным ажурным балкончиком и рассеянный, будто из ямы, взгляд за пыльным стеклом. Алешка Барышников — из их класса, отец в бегах, мать — уборщица в школе, разухабистая тетка. Господи, какая бедность, какой гардероб и комод, а сам Алеша в темной одежке валяется на диване у окна, глядит и не видит: думает. Лиза засмеялась, он наконец заметил ее и поднял руку над головой в пионерском приветствии: «Будь готов!» — «Всегда готов!» Потом вдруг исчез в подвальных недрах и нагнал ее на перекрестке — как был: в синем линялом трико и босой. Ей это понравилось. А вокруг сухим блеском звенел сентябрь… Прочь, сгинь, желанная блажь!