Инна Булгакова - Третий пир

На лодочной станции ошалевший со сна старик бормотал что-то невнятное, указывая в сторону Карадага. Далеко. Жарко. Забава утратила прелесть, однако соблазн риска — непонятное, устойчивое искушение («Упрямство!» — говорил папа) не отпускало.

Через час она добрела до неведомой таинственной пристани. Странное местечко. Прямо перед ней возвышался гордый горный профиль Волошина — кто его высекал? какие силы? — неподвижная вода с прозеленью, зеленые змейки извиваются на дне, серые стада валунов застыли понуро, солнце печет библейские холмы («Обстановка „Песни Песней“, — заметил как-то Иван Александрович; отсюда эпитет — „библейские“). На валунчике сидит некто и швыряет разноцветные камушки — три подскока, четыре подскока, — тусклые, но вдруг радостно вспыхивающие в зеленоватом омуте, прежде чем уйти навек.

Шикарный мужик, супермен из западного боевика, широкоплечий, загар до черноты, белоснежные американские шорты, каштановые волосы вспыхивают на солнце золотом. Он не взглянул на Лизу, но увидел, она почувствовала.

— Где тут можно покататься на водных лыжах, вы не знаете?

— Я-то знаю. А вы при документах?

— При каких…

— При паспорте, например.

— У меня еще нет паспорта.

— Ну, пионерский отряд, не ожидал.

— Я уже в десятом, мне уже шестнадцать, просто до каникул не успела получить.

— Это вы зря. Но выход есть, если вы положитесь на меня. Будет вам и белка, будет и свисток. Так как?

В темных глазах мелькнуло что-то, Лизе стало не по себе.

— Я, наверное, пойду?

— Как вам угодно. — Он улыбнулся завораживающе, она засмеялась от радости.

— Нет, не пойду. — И села на соседний валунчик.

— Я так и знал.

— Что знали?

— Я уже неделю за вами наблюдаю. Ведь неделю? Точно?

— Да, мы здесь неделю.

— В таком случае разрешите представиться: Иван, можно звать Ванюшей… впрочем, у вас даже паспорта нет еще. Иван Александрович.

— Елизавета Васильевна.

— Бедная Лиза. Боже, как хорошо!

Ему-то хорошо, а у нее папа. О приличном семейном знакомстве не могло идти речи: чего доброго, увезут на Черкасскую от греха подальше („Не соблазни малых сих“, — говорил Иван Александрович с улыбкой). А ведь все было совсем не так, непонятно, безумно и… Боже, как хорошо!

Способная на безумства с умом — парадокс, объяснимый генетически, — Лиза в тот же день разыграла трогательную сценку из повести в журнале „Юность“: бедная девочка, влюбленная в бедного мальчика, будущий прообраз Алеши, тиран-отец из „Домостроя“, не понимающий в порывах ни шиша… Зрители — соседи по черноморской хатке, студенты-молодожены из Ужгорода — разинули доверчивые рты. С утра до вечера скакали студенты по горам, это называлось „активный отдых“, Лиза якобы с ними. Свободу Лизе Мещеряковой! Тиран, несмотря на упорный внутренний голос, спасовал, как всегда пасовал перед вечной настырной женственностью.

Иван Александрович активный отдых не признавал. Они отправлялись на его машине со смешным названием „пежо“ куда глаза глядят. Последние дары скудеющего моря: свежая кефаль и копченая камбала в рыбацких притончиках — „И нам ли горевать, что все идет к концу?“ — говорил Иван Александрович. — „Все только начинается!“; спелые плоды на базарах: и виноград, и дыни, орехи и персики. Валялись весь день в каком-нибудь дичайшем, сладчайшем уголке и ничего не делали. Таврика, Таврия, Таврида — золотой звук бессмертной эллинской речи, сон, в котором остановленное мгновение длится и длится и кончится только со смертью. Но ведь смерти нет? Но в саду, в раю блуждала странная тревога, тень тревоги, тень тени, не омрачая, а лишь подтверждая белый свет.

Случалось, папа заявлял: „Хватит, совсем измоталась. Сегодня идешь с нами“. Лиза сидела на плебейском пляже, незаметно наблюдая за писательской средой. Он, не дождавшись ее в машине, уже там, за проволокой, курит, смеется обаятельно в окружении мужчин и женщин. И каких женщин! Хочется ей туда, за проволоку? Ей хочется плакать, она с разбега ныряет в соленые слезы и плавает до изнеможения. Ладно, ладно, она поступит в университет и еще не то им всем покажет (что покажет? не то — забавный оборот). И завтра к нему не пойдет, и послезавтра, и вообще никогда не пойдет: она ему не нужна — и он ей не нужен.

Однако зачем-то она была ему нужна, и рай продолжался. Вернувшись с пляжа в свою выбеленную, раскаленную жаром каморку (девять рублей за сутки), провинциалы обмерли. Колыхалась марлевая подсиненная занавеска, ворох пунцовых роз возлежал на подоконнике. „Тут что-то не так!“ — сказал Вася, а женщины словно обезумели: непонятно (понятно!), но прекрасно (прекрасно!). Допрос хозяйки, капитанской вдовы, и трех отпетых ее отпрысков ничего не дал, лишь младший малютка исподтишка подмигнул Лизе.