Вера Миносская - Хранители

Не тут-то было!

Утром в дверь комнаты постучали. Удивляясь, что могло заставить Марию разбудить меня, я открыла. Да, это была она. Подтянутая и, как всегда, одетая по обычаю пожилых критянок в черное.

— Доброе утро. Посмотри-ка в окно. Накинь только что-нибудь.

Уже догадываясь, что увижу, стянув со стула плед, я вышла на балкон. Так и есть. Внизу посреди лужайки сидел Маркос.

— Доброе утро, нам надо поговорить! — крикнул он.

Повернув голову, увидела завтракающих перед таверной Янниса и Димитриса. Прихлебывая кофе, они наблюдали за происходящим. Даже сдвинулись поближе, чтобы удобнее было обсуждать действо.

Представила этот греческий театр со стороны — с влюбленным на лужайке, зрителями в партере, безмолвной Марией, всклокоченной героиней в покрывале, — и меня скрутил хохот.

Махнув рукой Маркосу, что сейчас спущусь, юркнула в ванную. Я чувствовала внутри себя веселые злые пузырьки. Быстро умывшись, взяла сетку c масками.

— Пойдем, — кивнула я Маркосу и зашагала по песчаной дорожке через холм.

Едва поспевавший за мной кавалер спрашивал, куда мы идем. Но скоро замолчал, задыхаясь от быстрой ходьбы. Дойдя до обрыва над дюнами, я остановилась. Небо было безоблачным. Безжалостным.

Я повернулась к Маркосу:

— Что ты хотел сказать?

— Что хочу быть с тобой, только и всего.

Не дождавшись ответа, спросил:

— Дело в Иване?

— В ком? Господи, нет.

И начала спускаться по дюне.

— Только не сходи с тропинки, — кинула я через плечо Маркосу.

Поздно. Он уже оступился и проехался лодыжкой по одной из плит, подступавших в некоторых местах близко к поверхности песка. На икре набухали три длинные царапины. В его взгляде, устремленном на меня, были недоумение и обида. Я отвернулась, продолжив спуск молча. По ранней поре на пляже никого не было. Скинув майку и шорты, я потуже завязала на шее купальник и протянула Маркосу одну из масок. Но он стоял, смотрел на меня и не двигался. Я нырнула.

В ушах шумело, и дно, видное в прозрачных водах Ливийского моря на несколько метров, сейчас сливалось и качалось перед глазами.

Вынырнув, поплыла к берегу быстрыми гребками, точно подталкиваемая злостью. Встала перед сидящим на камне Маркосом и спросила:

— Что ж ты за грек такой, что не любишь море? Как можешь ты не уходить в него с головой и не дышать до одури травами? Ах, да, — усмехнулась я, — ты ж англичанин!

Он хотел ответить, но мной владело такое раздражение, что замолчать я уже была не в силах:

— У тебя поцарапана нога, как можно лезть в воду… Какой ты нежный, Маркос. Зато так хорошо разбираешься в музыке и литературе! Но где, черт возьми, ты вычитал всю эту ересь насчет стихотворных цитат и рассказов о своих романах?

Тут я осеклась и наконец замолчала. Висела в воздухе водяная пыль, вставали вдали три скалы Триопетры. Мой мир молча смотрел мне в глаза. На кого я злюсь: на человека перед собой или на себя? Обвиняя его в инфантилизме, не инфантильна ли сама — серчающая на поклонника за то, что разочаровал меня.

Избегая встречаться взглядом с Маркосом, я стала карабкаться по склону. Наверху подождала красного, с прилипшими к потному лбу волосами кавалера — подниматься по дюне с непривычки очень тяжело. Я перестала задыхаться только после пары недель ежедневных лазаний вверх-вниз.

— До свидания, — сказала я и пошла по тропинке к отелю.

Обернувшись через плечо, увидела его фигуру на краю дюн. Он смотрел на ослепительную синеву перед собой, пытаясь отдышаться.

Злость моя отступила, как отступает опьянение. Пришли усталость и, что неприятно, раскаяние. Все же надо отдать должное незлобливому характеру Маркоса… Честнее было сразу свести на нет общение, чем таскать его вверх-вниз по склону и говорить обидные слова.

Весь день я уныло бралась то за одно, то за другое. А вечером позвонил Иван:

— Наше вам с кисточкой. Вер, какого хера ты доводишь до истерик богатых мальчиков?

К тому времени я сидела на балконе, пила коньяк и смотрела на звезды.

— Вера, с критской золотой молодежью надо обращаться нэжно-нэжно, у них очень чадолюбивые родичи.

— Ну и что? — отстраненно спросила я.

— А то, — взорвался Иван, — что он сын владельца здания, в котором у меня таверна, твою мать! А сегодня он делает дебош в ханьевском клубе с пьяными слезами и выкриками твоего имени. Его бережно выносят, везут к папе. Папа звонит мне. Оно мне надо?

— Маркос? Дебош? — Я счастливо рассмеялась. — Значит, ничто человеческое ему не чуждо!