Дж. Делейни - Предшественница

Я чувствую, как при упоминании Эдварда волосы у меня на затылке шевелятся.

– Почему?

– Его, как нарочно, после смерти Эммы тут почти не было – уехал куда-то, занимался каким-то большим заказом. Но я никогда не поверю, что это не он ее убил.

– Зачем ему было это делать?

– Потому что она от него ушла. – Он подается вперед, глаза у него горят. – Где-то за неделю до гибели она говорила мне, что совершила ужасную ошибку, что она поняла, что Эдвард – манипулятор и деспот. Она сказала – и в этом на самом деле есть некая ирония, ведь он ей практически не позволял иметь ничего своего, – что он обращался с ней, как с деталью интерьера, очередным украшением его дома. Он не мог допустить, чтобы она думала и действовала самостоятельно.

– Никто не будет убивать другого человека только потому, что тот думает самостоятельно.

– Эмма сказала, что со временем Монкфорд совершенно переменился. А когда она испугалась и захотела все это прекратить, он просто помешался.

Я пытаюсь вообразить помешанного Эдварда. Да, временами я чувствовала под этим сверхъестественным спокойствием страсть, бурю намертво сдержанных эмоций. Когда он разозлился на продавца рыбы, например. Но это длилось всего несколько секунд. Я просто не узнаю портрета, который изображает Саймон.

– Есть еще кое-что, – говорит Саймон. – Почему еще он мог хотеть убить Эмму.

Я снова обращаю внимание на него. – Так.

– Эмма выяснила, что он убил свою жену и ребенка.

– Что?! – говорю я в смятении. – Как?

– Его жена оказала ему сопротивление: заставила пойти на уступки в проекте дома на Фолгейт-стрит. Тоже непокорность и самостоятельность. Почему-то Эдвард Монкфорд патологически неспособен мириться как с одним, так и с другим.

– Вы полиции об этом рассказывали?

– Разумеется. Мне сказали, что для повторного расследования не хватает улик. Еще меня предупредили, чтобы во время следствия по делу Эммы я не повторял этих обвинений – сказали, что это может быть расценено как клевета. Иными словами, просто проигнорировали. – Он проводит рукой по волосам. – Я с тех пор сам немного копаю, собираю улики как могу. Но тут даже журналисту трудно продвинуться без тех возможностей, которые есть у полиции.

На мгновение меня охватывает сочувствие к Саймону. Милый, надежный, обыкновенный парень, не веривший своему счастью, когда ему досталась девушка не по чину. Потом случился ряд непредвиденных событий, и ей вдруг пришлось выбирать между ним и Эдвардом Монкфордом. Особого соперничества тут быть не могло. Неудивительно, что он так и не оправился. Неудивительно, что ему нужно было поверить в то, что за ее гибелью был злой умысел или тайна.

– Если бы она не погибла, то мы снова были бы вместе, – добавляет он. – Я в этом совершенно уверен. Да, расстались мы нехорошо – когда она захотела, чтобы я подписал какие-то бумаги: я попытался ее переубедить, но был слегка пьян и у меня не получилось. Я, наверное, уже тогда к Монкфорду ревновал. Так что я знал, что мне придется постараться, чтобы загладить вину. В первую очередь нужно было убедить ее съехать из этого ужасного дома. И она согласилась, по крайней мере в принципе, – там были какие-то проблемы с договором об аренде, какой-то штраф за его прекращение. Если бы только она оттуда вырвалась, то, я думаю, была бы сейчас жива.

– Дом не ужасен. Мне очень жаль, что вы потеряли Эмму, но винить в этом дом все-таки не надо.

– Однажды вы поймете, что я прав. – Саймон смотрит на меня. – А к вам он уже клеился?

– О чем вы? – негодую я.

– Монкфорд. Рано или поздно он приударит за вами. Если еще не приударил. А потом он и вам промоет мозги. Такой вот он.

Почему-то – наверное, потому, что если я признаюсь, что мы с Эдвардом любовники, то лишь подкреплю уверенность Саймона в том, что женщины так и вешаются Эдварду на шею, – я спрашиваю:

– А с чего вы взяли, что я соглашусь?

Он кивает. – Хорошо. Если мой рассказ о гибели Эммы спасет хотя бы одного человека от хватки этого подонка, значит, я не напрасно стараюсь.

Кафе наполняется. За соседний столик садится мужчина, сжимающий тост с луком и сосиской. К нам плывет едкая вонь дешевого непропеченного хлеба и пережаренного лука.

– Господи, как же этот бутерброд смердит, – говорю я.

Саймон хмурится. – Я не слышу. Ну, что вы теперь будете делать?

– Как вам кажется, могло ли быть так, что Эмма сгущала краски? Меня все-таки удивляет, что она говорила вам такие странные вещи об Эдварде и не менее странные вещи – полиции о вас . – Я колеблюсь. – Один человек, с которым я беседовала, сказал, что она любила быть в центре внимания. Иногда таким людям нужно почувствовать, что они как-то значимы. Даже если для этого требуется приврать.