Маттиас Эдвардссон - Почти нормальная семья

Я вырос в семье, где были приняты ценности семидесятых — свобода и солидарность. Мой отец выращивал экологически чистые овощи и всегда завтракал нагишом в кухне — с кофе и свеженабитой трубкой. Моя мать рассказала мне все о менструальном цикле и ночных поллюциях еще до того, как я пошел в первый класс. Правила и запреты практически отсутствовали. Достаточно было здравого смысла и внутренней морали.

— Хорошо ли тебе на сердце? — спросил меня отец, застав за тем, что я таскал сестру за волосы, так что клоки волос оставались в руках.

Этого оказалось достаточно, чтобы я расплакался от стыда и чувство вины.

Несколько раз я пытался опробовать это на Стелле.

— Хорошо ли тебе на сердце? — спросил я, когда мне позвонил директор школы и рассказал, что она забросила шапку другой девочки на крышу.

Стелла уставилась на меня:

— Сердце ничего не чувствует. Оно стучит, и все.

Я глубоко убежден, что нет ничего труднее, чем быть родителем. Во всех остальных отношениях всегда есть запасной выход. Ты можешь покинуть партнера или партнершу — все так поступают иногда, когда любовь иссякла, когда ты перерастаешь другого или на сердце становится нехорошо. Друзей и знакомых ты тоже можешь оставить у дороги, родственников — и даже братьев-сестер и родителей. Ты можешь оставить их и идти дальше, и все у тебя сложится в жизни. Но ребенка ты никогда не сможешь бросить.

Когда родилась на свет Стелла, мы с Ульрикой были молоды и неопытны. Ясное дело, мы понимали, что будет трудно, но наши мучения вертелись в основном вокруг житейских вещей — недосыпа, болезней и проблем с грудным вскармливанием. Прошло немало времени, прежде чем до нас дошло: в родительской миссии это далеко не самое трудное.

Почти десять лет мы с Ульрикой пытались подарить Стелле братика или сестричку. Временами вся наша жизнь вращалась вокруг этой задачи, отнимающей все наши силы. Мы кидались в бой, одурманенные мечтой о победе. Мы внушали себе, что крошечная полоска в тесте на беременность стала бы универсальным решением для всего.

Мы не замечали, что происходит с нами, как мы все глубже закапываемся в яму вины, стыда, чувство собственной неполноценности.

Сидя на отделении ЭКО [9] ЭКО — экстракорпоральное оплодотворение. , мы обменивались косыми взглядами через голову Стеллы, строившей на полу замок из лего. Снова негативный ответ. Оплодотворения не получилось.

В машине по дороге домой я сказал Ульрике:

— Это не судебное заседание! Тут нет виновного!

Она хмыкнула, глядя в запотевшее окно:

— Тогда я валю все на Господа. Ты можешь объяснить, почему Бог не дарует нам ребенка?

— У нас есть ребенок, — ответил я и подался вперед, чтобы включить радио на полную катушку — так, что колонки затрещали, словно вот-вот взорвутся.

В последние годы мы были настолько поглощены нашей битвой с природой и друг другом, что на какой-то момент забыли, за что боремся. Мне довелось читать о солдате в окопах Первой мировой, который, забыв, с кем сражается, начал стрелять по своим соотечественникам.

Однажды вечером, после очередной попытки ЭКО, Стелла с всклокоченными волосами стояла в прихожей в пижаме и смотрела на нас заспанными глазами. Кажется, она только что пошла в школу — ей было около семи. Мы с Ульрикой резко постарели — горечь и молчание поселились в трещинах нашего когда-то гордого «мы». Похоже, у нас не оставалось уже ничего общего, кроме нашей борьбы.

— Я не хочу братика или сестричку, — резко заявила Стелла.

После допроса я позвонил Ульрике. Она только что проезжала мимо нашего дома — но там по-прежнему работали полицейские.

— Они думают, что Стелла замешана в этой истории, — сказал я. — Это просто какой-то кошмарный сон.

— Что ты сказал полицейским? — захотела узнать Ульрика.

— Я сказал, что точно знаю, когда Стелла вернулась домой в пятницу вечером. Пояснил, что я не спал и разговаривал с ней.

Некоторое время Ульрика молчала.

— И сколько было времени? — спросила она.

Я набрал воздуха в легкие. Ненавижу лгать. К тому же лгать собственной жене. Но альтернативы не было. Замешивать в это Ульрику я не мог. Она ничего не знает — она спала, когда вернулась Стелла. Как я объясню ей, что солгал в полиции?

— Двадцать три сорок пять, — ответил я.

Ощущение было вовсе не такое ужасное, как я ожидал. Внутреннее сопротивление таяло с каждым разом, когда я произносил эту ложь.

Ульрика сказала, что идет на встречу со знакомым следователем. Мне же в настоящий момент заняться было нечем. Полное бездействие — и так много всего нужно сделать. Быстрым шагом я отправился к площади Банторгет. Солнце било в лицо, заставляя меня опустить глаза. В голосах, раздававшихся вокруг, звучали обвинительные нотки. Я прибавил шагу. Казалось, весь город таращится на меня.