Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Что, дорогая? Не можете согреться? У вас дрожат руки. Мороз?

— Значит, четыре условия?

— А как быть? Необходимо получить наш минимум.

— И другого варианта нет?

«Буратино» удивило, что у нее серое лицо. Так замерзла на улице? Он усмехнулся и сказал очень твердо:

— Нет. Это окончательно!

— Очень, значит, жаль, — пробормотала Леля.

Она встала и протянула сумочку «Буратино». Он взял ее и, все усмехаясь, стал расстегивать замок. Леля же трясущейся рукой поймала за горлышко бутылку с ликером, подняла ее, едва не уронив, и быстро ударила ею, сама при этом вскрикнув, «Буратино» по темени.

Звук получился глухой и короткий. Она ударила еще — по лбу.

«Буратино» выпучил глаза, челюсть у него отвисла.

Леля достала, торопясь и путаясь в складках, из кармана платья кинжал с пластиковой мягкой рукояткой (сувенир, подаренный ей кем-то из поклонников балета «Кармен») и подошла к «Буратино» сзади.

— Так-то! — сказала она. — А мне говорили, что надо бить пустой бутылкой, а то полная может расколоться.

— Да-да, — согласился «Буратино» — я ничего не понимаю… что-то упало?

Леля приставила кинжал к его шее под затылком:

— Не двигайся! Сейчас соображаешь?!

— Колет! — по его длинноносому, нелепому лицу струйками покатился пот. — Что вы?

— Это верное место! Я проколю тебе мозги! Где письмо?!

— У… у вас дрожат руки! Колет! А я… потерял письмо! Оно где-то здесь! Больно!

— Сейчас, подонок, — будет не больно!

В этот момент Лелю схватили за волосы. Тишкин швырнул ее на пол и ударил ногой.

— Браво! — старец Аввакум захлопал в ладоши. Второй акт протекал под бурные аплодисменты. Играли сплошь народные артисты. Смутило старца только появление «аэростата».

— Это еще что?! Ну-ка! Бородатенький! Небось отдохнул, милый! А теперь дай лысому! А то…

Внуки стали барабанить в дверь:

— Деда! Чего показывают?! Какая программа?!

— Спать! У меня своя программа! Как в Японии! Шестьсот второй канал!

Ржевский видел в невероятной дали светлое длинное облако-полоску над безграничным океаном.

У него что-то случилось со зрением: все время набегали какие-то светящиеся пузыри, все струилось и мерцало. Он пошарил руками в этой каше из пузырей и струй и нащупал их, податливые, крошащиеся предметы, из которых в лицо посыпалась труха. Наконец в распадающемся пространстве попался твердый предмет — будто бы ножка кресла.

Голова болела смертельно. Он попытался сесть, попал головой словно в паутину и поцарапал лоб о какой-то угол. Пространство начинало оформляться в твердое и острое. Сев, он задохнулся от тошноты, и его вырвало.

Окно? Это окно. Текучее, разрываемое волнами, как отражение в темной воде, которую он вспучивал своими жалкими попытками двигаться. Ночь? Руки, связанные темной водой, проваливались в рыхлые поверхности, по рукам и лицу пробегали какие-то насекомые? Пауки? Он все-таки встал, словно всплыл над липкой трясиной, но опять опустился — кривой мир с окном ушел в сторону. Но снова встал. Стоял в трясине и вспоминал. Что-то вспомнил. Вспомнил, что надо идти и что окно должно быть напротив двери. Так обычно бывает. Шагнул дважды и уперся в дверь. Опустился на колени. Ухо прижалось к двери. Дверь была как каменная. Где-то за нею шелестели голоса. Женский голос.

К окну он шел долго. Нащупал и отвернул задвижки и шпингалеты. Медленно, отдыхая и мыча от распирающей боли в черепе, откупорил первую раму. Стало светлее, и стало легче дышать. Снова шпингалеты. Рама отлипла, отошла.

По всему двору лежал тонкий, свежий снег, светившийся мертвым чистым светом. От окон и от фонаря на Солянке шел свет теплый, желтый и грязный.

Он заново учился думать. Еще подумал. Стучать в дверь значило ускорить события. Это ее не спасет.

Ржевский высунулся по пояс.

Справа стена была видна вся, окна — закрыты. Голая стена. Только метрах в двух над окнами пятого этажа, где он сейчас стоял, шел широкий карниз. Но — недостижимый.

Слева стена закруглялась, угол был украшен плоской пилястрой. Капитель была рядом с окном, завитки ее торчали рядом, но что за углом, Ржевский не мог видеть.

От морозного воздуха стало легче.

Он влез на подоконник и шагнул в пропасть. Ноги поехали по жести, припорошенной снегом, он успел удержаться за раму. Левой рукой держась за нее, шагнул опять, развернулся лицом к пилястре и правой рукой взялся за завитки. Из чего они? Это мог знать только купеческий подрядчик, вырубивший их лет сто назад. В лицо сыпались снег и голубиный помет. В двадцати метрах под ним зашипели шины, и автомобиль, словно жирными бороздами, рассек чистое полотно двора. Ржевский раздвинул ноги, охватывая правой пилястру, и отпустил левую руку от оконной рамы.