Андрей Фёдоров - Желтый караван

Тихий домик в лесной глуши. Где-то метрах в трехстах (чтобы пройтись гуляючи) от богатого санатория. Не для себя опять-таки домик. С хорошей кухней и постелями, с добрыми девушками. Все для них, для человеков. Для себя же (уж ладно) — негнущийся фрак, элегантные стромкие брючки, выпрямляющие кривые ножки. Для себя — тонкая улыбка и легкий кивок. Для себя — полное соблюдение тайны. И телефоны. И чуть заметный, микроскопический намек в трубку. И радость от того, что его сразу поняли, что Глас, от которого сереют и как от пули пригибаются в учреждении, вдруг тоже приседает, ложится, стелется: «Ну что вы, Василий Яковлевич? Уж не сердитесь, будет сделано!..» О, если бы не… такая неистовая, опять же, любовь к прекрасной Леле…

— Надумал про налимов-то писать? Сначала надо без подписи…

— Отсюда убегают?

— Всю дорогу! Вон Володька — с прогулки. Вернулся в чужом костюме, мол, купаться ходил. А Заяц залез в мешок с бельем, да тот бугай его уронил… А Косых в платье жены переоделся, уж почти вышел, да Альфред возьми да скажи: «Эй, Севка, дай закурить!»

Подошел юноша Костик. Тот, с прозрачной бородкой:

— Тебе когда надо дома быть?

— Сегодня! И вон тому. С носом.

— Напишешь расписку на полкуска.

— И насчет налимов! Как убежишь, письмецо мое насчет налимов…

— Мне слонов хватает!

— Слон зачем? Он мороз не переносит. Ничего лучше рыбы нет! Рыба хороша!

— Девушки у меня хороши! — Макар Макарович быстро писал, быстро ел бутерброд. — Одна девушка черная аж, другая — белая!

«Черная», — Марина Васильевна, в тот момент, взмахивая руками, словно стряхивая с них что-то вроде святой воды, объясняла вялому гиганту с толстым, сонным лицом:

— А вот! У вас вот очень плохо будет! Если вы будете пить, вы умрете же! Я посажу вас на страшные уколы! вот!

— Да уж. Страшно, — соглашался гигант.

— Вот посажу! Я вас выпущу отсюда только здоровым!

«Белая» девушка — Ирина Владимировна, шепталась с испитым юношей, непрерывно сплевывавшим в сторону:

— Зайчик! Ты видел, каких мы в реанимации выхаживаем?

— Ну?

— Ты же умрешь навсегда! Какой кошмар! Нельзя курить анашу!

— Ну?

— И ты будешь зайчиком?

— Ну?

— Ну! — Макар Макарович отшвырнул бумажки. — Домой!

— Ну? Сегодня вроде что-то по телевизору есть?

— Сегодня у меня будет инфаркт! — признался Тишкин.

— Дай тебе бог! — согласился «Буратино». — Только лучше к ночи, когда закончим с животными. Что твой Костик?

— Говорит, врачи сейчас уйдут. Под матрацем в четвертой палате лежит куртка и две пятерки. Санитара будет отвлекать вон тот, а Костик — сестру. Ключ двойной, но двери хлипкие, выбьем. Потом на такси.

— Посадят?

— За побег-то? Вроде не должны. А ты как ду…

— Дура! Таксист!

— А? Говорят, сажают. Темно. Не разберется, в чем мы.

— Пошли, начальник!

— Пошли! И мне вам рассказать о том пора, о том, что сумерки так схоронили рано и острый почерк сучьев по дворам, и строчки листьев, облетевших за ночь..

Когда солнце совсем, может быть навсегда, исчезло, улица за окном стала бесцветной и плоской. Яркими остались только черные стволы лип, поделившие на неровные части плоскую улицу. Шарившие весь день по стеклам плети кленовых веток прилипли к стеклам. То здесь, то там внезапно загорались окна.

Плечистая теща, Валентина Сергеевна, тяжко топала по квартире:

— Что ты все сидишь со своим медведем? Ты что, маленькая?! Нельзя! Нельзя же, чтобы Тишкина признали сумасшедшим. Его выпишут когда-никогда, и он все у тебя отберет! Он тебя посадит! А разве с признанием недееспособности мы справимся?! Да у него куча адвокатов! Какой он больной?! Он дал на лапу! Если он сумасшедший, кто здоровый? И я тогда больная! И ты!

— А я? — в дверь всунулся отчим Григорий.

— А ты — здоровый дурак! Закрой дверь!

— А Василий Яковлевич опять не приехал?

— Уйди. Нет, надо же что-то делать! Леля! Девочка! Ну хорошо, надо подумать о самом худшем. Он невменяемый, вы разводитесь. Ты получаешь часть площади, дачу. Он — машину. Или — ты машину? А? Караван? Что? Скажешь, что потеряла? Леля! Надо же было думать! Как ты могла забыть там письмо?! Ну и так тебе и надо! Вот теперь ты поймешь!..

Появилась туча. На западе она стала совсем черной и легла на крыши.

— Будет снег, — сказала Леля, — все станет белым.

— А может, сделать так, что мы им все прощаем? А?! Хотя нет. А может, и уголовного дела нет? Ведь и суток нет. Ты что?! Ты не могла вильнуть перед этим Сережей?! Не могла, чтобы он тебе письмо написал?!