Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Я настаиваю на беседе наедине!

— У Орлова давление падает. Я пойду, — встала Ирина Владимировна.

— А я зайду к Дементьеву.

— Девушки! Но не ради же этих тетов-на-тетов? Всегда все вместе, а тут взяли и бросили!

— Девушки? Они все не замужем? — «Буратино» раздвинул лианы и заглянул за шкаф. — А больше тут никого?

— Говорят, завелись папуасы. Сам не видел. Розетки не трогайте!

— Вы помните наш разговор?

— И розетка помнит. Это вы после моего коньяка давиться-то стали?

— Я прислан сюда следить за Тишкиным.

— И что я должен делать? Я-то не служу в ваших органах.

— Там пишите, что хотите. Завтра вы меня выпишите. Мне нужно поговорить с Тишкиным.

— Могли бы просто навестить.

— Так нужно! На месте действия! И мне нужна его история болезни.

— А вот это — фиг! Официальный запрос прошу.

— У меня же сейчас нет даже удостоверения, дорогой!

— Вы тогда просто сумасшедший, и только.

— Вы же видели мое удостоверение утром!

— В лифте не разглядел-с. Откуда вы вообще узнали мой адрес?

— Звонил ночью в приемпокой. Сказали телефон и фамилию.

— Назвались следователем? Ну у нас там и дубы!

— Макар Макарович! Самое главное! Куда после поступления у вас идут ценности больного?

— В кассу. Вот, например, ваша квитанция: часы, десять рублей.

— А с собой что-то может пациент тайком пронести?

— Бывает. В естественном отверстии.

— Макар Макарович! У Орлова падает!

— Иду. А вы идите пока в палату. Попритворяйтесь себе еще часок…

В туалете к Тишкину подошел томный, с прозрачной бородкой юноша из давешней компании бородатых:

— Говорят, косишь? Что берешь? Сколько дашь?

— Мне шизуху надо.

— Полкуска. Спроси Костика, если надумаешь.

Мимо по коридору провели носатого, с усиками. В пижаме тоже, тоже смеется вроде, вроде подпрыгивает, но… господи! Как похож! «Буратино» подмигнул, оглядываясь.

— Новенький! Во вторую палату проходите!

Макар Макарович вымыл руки и потянул из кармана «бинт» со стихами…

— Макар Макарыч! Этот, новенький-то! Смирнов! Он во второй палате каких-то животных ищет под койками! Может, лучше в реанимацию? А чего тогда говорите, что, мол, симулянт?

— Животных ищет? Не нашел? Вы думаете, если хорошо поискать, таки ничего и нет? А Тишкин?

— А этот спрятался от него в туалете. Боится, что ли? Они знакомы!

— Смирнову скажите, что я его сейчас выгоню! Я его в любом случае завтра выгоню, но могу и сейчас! Законно!

Смирнов, превратившийся окончательно в «Буратино», изловил Тишкина в туалете, и они минут пять тихо и злобно беседовали. Тишкин потребовал свидания с Макаром Макаровичем:

— Он в обходе уже был и вас вызывал.

— Обстоятельства… ммм… изменились! Я симулянт и требую выписки!

— Склад уже закрыт, вещи ваши там. Завтра утром.

— Тогда вам здесь не работать! Я объявляю голодовку.

— Голодовку? — рассмеялся Махорский. — Хошь кишку? Кто три дня не ест — тому в нос кишку и льют молоко с маслом! Я сам так неделю лопал. Удобно, Васек! Жевать не надо.

— А ты чего? Объявлял?

— Я? Нет. Это заставили. У меня… шесть лет.

— Год прокурор добавил?

— Ты все про нары. А меня, брат, шесть лет долбят. Из антимира. Делают в мозгах как бы жестяные голоса. Но они настоящие. Что там! И все мои мыслишки, что поценнее… как пипеткой высасывают. Себе, туда. Я потому и этому миру-то ничего… да ты не шарахайся! Я-то здоровый!

— Как бык?

— Ишь ты! Как бык — это Лева. Впрочем, тебе видней. Косому — видней. Лопай хоть кишкой, хоть ложкой. Я-то поздоровее тебя буду, видать. Тут те дураков нет. Кроме тебя.

— Ты! Я тебе сделаю! Тебе… в психбольнице… не лежать! Вот!

— Да? — удивился Махорский. — Может, может. А ты, друг, гляжу, спекся. Уже тебе и косить не надо. Свой. Ты как все равно родился здесь.

— Ты! Там, где я родился… тебя бы туда близко не пустили!

Родился же Тишкин недалеко — кварталах в двух отсюда и развивался там, где родился, нормально. Замечали, правда, что еще в раннем детстве проявлялась в нем необыкновенная, пристальная любознательность. И если сверстники, сотоварищи по детскому саду выковыривали колесики из игрушечных автомобилей и настоящих часов или опилки из кукол, то Василек наблюдал за внутренними механизмами людей, стараясь представить и оценить их побуждения и желания. И вовсе боком не выходила ему эта вечная любовь к ближнему. Наоборот. В первом, например, классе, проследив, куда прячет свои копейки тихая девочка Люба, он выждал месяцев пять и забрал сразу все четырнадцать рублей, купив Любе в подарок за три пятьдесят долгожданного медвежонка, тоже, кстати, Потапыча. Лет семнадцати Василек огорошил директора школы, подарив ему вожделенное собрание сочинений Диккенса, причем книголюб-директор только лет через пять обнаружил на одной из страниц, кажется, двадцать девятого тома, собственный экслибрис. Ценнейший же научный прибор, с потолка упавший в научную лабораторию, где затем стал работать Василек, оказался вообще единственным в стране, а там, где он стоял раньше, его до сих пор не хватились. Удивительную свою способность упреждать и угадывать малейшие человеческие желания Василий Яковлевич упорно использовал без всякой для себя пользы. Можно было подумать, что и мечты у него нет и цели. Но мечта была. Мечта манила, как та звезда над ступеньками крыш, над трещинами улиц…