Андрей Фёдоров - Желтый караван

Тишкин курил без разбора и представительские «KENT» и «ROTHMANS» и личный «Беломор», еще какие-то, выхватывая сигареты по две сразу из роскошных с золотом и коронами пачек, осыпая пеплом и искрами драгоценную нерповую шкуру.

И тень его в ужасе пряталась за портьеры, проваливалась в спальню, разрастаясь на стене соседнего дома, дымящаяся и растерзанная, и пугала прохожих.

Но не вскакивали разбуженные соседи, грозя вибрирующему потолку, не стучали в стены — бегал-то Тишкин не где-нибудь, а в старинном купеческом доме на Солянке, в доме, где в междуэтажных перекрытиях можно содержать небольших домашних животных, в стенах прятать лишние шкафы и стулья, где на лестничной площадке можно разместить современную квартиру с балконом.

Широко, представьте, жили купцы-жулики, с размахом ставили дома, лепили на потолках нимф и амуров, прятали в нишах неодетых, безглазых красоток из алебастра, привинчивали всюду резные медные ручки, трубы пускали свинцовые, коридоры закручивали в разные стороны и обратно, так что, пока от парадного до черного хода доберешься, начинаешь заходить в гости и ночевать у незнакомых.

Да, размахнулся было и Тишкин — нимф и амуров восстановил, покрыл розовым лаком, двери окантовали ему медными полосами, панели пустили ореховые, а где-то и под дуб, а в ванной все стены и потолок сделали зеркальными. Что о себе воображал Тишкин, оголяясь в ванной, где возникал тут же в стеклянных коридорах, в шестидесяти четырех ясных и сотнях неясных экземплярах он сам — волосатый, с тонкими ручками и ножками, с огромной голой головой? Во всяком случае, не возражал, терпел себя, привыкнув с детства. Зато, посторонившись, он вожделенно зрил, как возникает в шестидесяти четырех экземплярах она, Леля. Длинноногая, литая, бронзовая — жрица бога Амона, фальконьевская «Флора», энгровская «Анжелика»! Так и еще по-всякому называл ее Тишкин в первые месяцы, хотя, честно говоря, ни с «Флорой», ни с «Анжеликой» знаком не был, а жрицу бога Амона путал с его же певицей.

Леля же была балериной. Растущей, цветущей, солирующей. Точеной девушкой без изъянов. С прямой спиной и очень ровной походкой. С широко расставленными яркими глазами, с неким, как считал Тишкин, «небесным светом» в них. С полными, всегда чуть напряженными, чуть приоткрытыми губами, отчего казалось, что она только что сказала или скажет сейчас какое-то чудесное новое слово… насчет отсутствия изъянов так приблизительно и воображал себе Тишкин, женившись в тридцать восемь лет на двадцатилетней Леле, а к своему сорокалетию с полной уверенностью переписав на ее имя квартиру с нимфами, дачу, гараж и «Жигули». Осталось еще завещать нерповую шкуру.

И ходил теперь Тишкин взад-вперед по шкуре, сея по ней огнем и окурками, вглядываясь бессмысленно в расплывшееся, с провалами вместо глаз лицо призрака в зеркале, взмахивающего в отчаянии прозрачной дланью с красным огнем на конце и убегавшего тут же в глубину гостиной, где его калечили и рвали рыцарские доспехи.

Теперь уже через пять минут Леля должна была подъехать из аэропорта.

Вон за тем углом вспыхнут сейчас драконьи глазищи такси. Мощные бра (по пятьсот ватт в каждом) в очередной раз швырнули тень Тишкина на ту сторону двора. Тень сплющила пухлых ангелочков над купеческим парадным.

Тень была с рогами?

Зашуршали шины. В пустом каменном дворе выстрелила автомобильная дверца.

Тишкин вытянул шею к дверям. Длинное измятое лицо проросло капельками пота.

Загудел лифт. Внизу, словно вода в колодце, плеснули дверцы. Дымок сигареты дернулся от сквозняка.

Она стояла в дверях.

Тоненькая, в чем-то кожаном, легком. С каплями дождя на волосах. Шагнула вперед, и розовая люстра подсветила ее сзади, окружив нимбом аккуратную головку.

— Василек! Привет! Слушай! Только не налетай! Я вся мокрая, дождик — ужас какой! А там, представь, жара!

— Ну раздевайся, — сказал Тишкин.

Он прошел мимо Лели в прихожую, запер дверь и положил ключ в карман.

— Слушай! Как ты тут питался?! — кричала Леля уже из кухни. — Грязи-то развел! А я есть хочу!

— Сейчас поедим. Выпьем и закусим. — Тишкин ушиб ногу о чемодан, отшвырнул его.

Прошел к бару и стал сдирать фольгу с бутылки коллекционного шампанского. Вспомнил, что хотел его заморозить к Новому году… и от того, что пропало теперь престижное шампанское, от того, что, считай, все пропало, стал вдруг Тишкин медленно двигаться, исчезла дрожь в руках, и в зеркале стал отражаться уже не мечущийся и огнем полыхающий призрак, а вполне нормальный гном, скорее, даже добродушный гном, с хитрыми глазками, с золотыми зубами…