Наталия Костина-Кассанелли - Я знаю, как ты дышишь

— Ладно… проехали. И хватит уже разговоров на сегодня, хорошо? Тебе нельзя так много разговаривать.

— Ладно. Хорошо. Хватит, — согласилась она, потому что сейчас ей уже хотелось с ним согласиться. И чтобы он не уходил… и не отпускал ее руки… И черт с ним… пускай она действительно никогда ничего не вспомнит об этих нескольких часах, девавшихся неизвестно куда. Хватит уже так настойчиво о них думать! Довольно! Всё!

— Всё, этот разговор у нас последний, — устало сказал голос, в этот раз не маскировавшийся под зловещий и не использовавший никаких технических устройств, делавших его неузнаваемым. Голос был обыкновенным, знакомым и чуть усталым — и, внезапно осознав это, она вдруг испугалась по-настоящему. Еще страшнее было то, что голос вдруг замолчал. Молчала и она. Потому что очень ясно поняла: разговор действительно последний. Потому что дальше тянуть некуда. Дальше произойдет что-то действительно странное и такое страшное, что она уже не сможет ничего сделать! И все пути отступления будут перекрыты. Хотя уже и сейчас она почти не может продолжать эту игру, эту пляску на проволоке на огромной высоте, этот прыжок без парашюта… Она выдохлась. Она почти смирилась… И она… решилась?

— И если мы не договоримся сейчас, я расскажу ему то, что ты скрываешь особенно тщательно. То, чего он тебе действительно не простит… Что ты хотела оставить ребенка в роддоме! И даже заявление твое покажу. Подлинное. Не копию.

— Нет! — вскрикнула она, перевела дыхание и неожиданно сказала, выкручиваясь, ища своим изворотливым умом лазейку даже сейчас: — Он тебе не поверит! Потому что я скажу, что это подделка! Которую может состряпать каждый! А ты… ты!..

— Он поверит, — спокойно заверил голос. — Поверит! Потому что я принесу не только эту бумажку. Я приведу к нему еще и двух свидетелей. Которые твое заявление подписали. И печать поставили. И входящий номер. И они на тебя пальцем покажут — она это… мамочка любящая! Ты что думала, это так… захотела — оставила, захотела — обратно взяла? Женя… Женечка уговорила ребеночка не оставлять! Сестрица… святая душа! А ты — ты же мразь последняя, ты вообще не хотела ущербного своего ребенка даже на руки взять! Чтобы хоть раз на него посмотреть! Ты его в интернат для идиотов желала сдать, ты даже хотела, чтобы он умер, кричала на всю клинику: «Зачем он такой родился, что мне теперь делать?!» Помнят там тебя… хорошо помнят! Такое не каждый день увидишь!

— Ты этого не сделаешь, — медленно, почти по слогам произнесла Жанна.

— Конечно, не сделаю, если ты выполнишь все условия!

— Хорошо! — сказала женщина, в чьей руке, влажной от страха и неотвратимости того, что придвинулось вдруг совсем близко, телефонная трубка едва держалась. Она тяжело, с усилием сглотнула — ее голос совсем сел — и ответила: — Хорошо! Я… я сделаю, как ты хочешь! Дай мне две недели! Хотя бы десять дней!

— Даже и недели не дам, — припечатал голос. — Пять. Пять дней — и то только по доброте… душевной! — С той стороны связи отчетливо хмыкнули. — Все! И отсчет пошел прямо с этой минуты!

— Та ни минуты они б у меня не служили, если б моя воля… Герои дня! — Сорокина, бурча, все возилась на сиденье, все умащивалась, словно сказочная принцесса, которой не давала покоя какая-то ничтожная горошина. Сорокиной тоже вечно что-то мешало, терло, давило, чесалось… В основном это касалось ее мироощущения, в быту-то Маргарита Павловна была необыкновенно неприхотлива — но сейчас вдруг эта чесотка, это внутреннее ее беспокойство прорвалось наружу, поэтому следователь по особо важным и не могла разместиться покойно. Процесс, разумеется, сопровождался звуковыми эффектами, причем так долго, что терпеливый и привычный Приходченко даже крякнул. Чтобы как-то разрядить атмосферу, водитель спросил:

— Ну шо, як там справы?

— Ничего… — проскрипела Сорокина, — потихоньку!

— А Катэрина як? Не чулы? Одужуе, не?

Сорокина вдруг прекратила моститься, как собирающаяся снестись курица, и взорвалась:

— Одужуе! Щас! Ждите! Выйдет она, как же! Вот прям завтра! Вообще работать не с кем! Бухин! Скрипковская! Один на банановой кожуре поскользнулся, а вторая — на собственной глупости! Я и Сара — пара намбе ван! Роза, блин, и тюльпан! А я теперь за всех отдувайся!

— Шо-шо?! — словно бы не поверил своим ушам Приходченко, хотя за долгую службу за рулем чего ему только не приходилось выслушивать.

— Капшо! Два дебила — это сила! Понабирали служить идиотов… Одну все время по голове бьют — ну, если б дырка образовалась, то мозги хоть снаружи могли бы попасть, а так — ходит без мозгов! Носит ее где попало… Чего она туда вообще похреначила? А теперь на больничном за казенный счет! А до этого еще две недели гуляла! Ни хрена пользы от нее нет! И говорила ж я ей…