Наталия Костина-Кассанелли - Я знаю, как ты дышишь

— Давай назад, швыдко! — скомандовал Приходченко, никогда не терявшийся и умевший принимать молниеносные решения. — И знимы отэ свое… и на мою спэцовку, прыкрыйся, чи шо… Вона назад николы не сида й не дывыться!

— Я уже думала, вы с ума сошли, Палпетрович! — придушенным голосом, отдуваясь, заявила следователь, вваливаясь в машину. — Что это за фокусы?

— Та я ж вас побачив и зразу решив розвэрнуться!

Важнячка, отличавшаяся несокрушимой логикой, почему-то не заметила никакого несоответствия в словах шофера, который, описав ненужную плавную дугу, во второй раз выехал со двора.

— А шо Катерыны давно нэ выдно? — невинно поинтересовался Приходченко, и Катя сзади завозилась под его пропахшей маслом и металлом тужуркой и даже попыталась пихнуть его в спину через сиденье.

— В отпуске она…

— Дак вона ж у отпуску зовсим недавно була? — удивился тот, который учил Катю вождению и вообще играл в ее профессиональной жизни немаловажную роль.

— По семейным обстоятельствам! — рявкнула Сорокина, не любившая разговоров, где спрашивала не она.

— А-а-а… ну як по семейным… А шо я чув, шо у неи стрилялы?

— Вот потому и в отпуску!

— Нэ пойняв… — нахмурился водитель. — Шо, знов ранили Катьку, а я нэ знаю?

— Вашу Скрипковскую могильной плитой не задавишь! — ядовито бросила следователь, и Кате захотелось пнуть уже ее.

— Агонь девка! — согласился шофер.

— Огонь! Сплошная самодеятельность! Ваша дорогая Скрипковская мне чуть операцию не сорвала! Недисциплинированная! Неисполнительная! К тому же в каждую бочку затычка! Но только не в какую нужно!

— Отакои… — прогудел Приходченко. — Шо-то вы, Маргарита Павловна, дывлюсь, сьогодни не в духе! То вы Катьку хвалылы, нарадуватысь на неи не моглы, а тэпэр ось…

— У каждого бывает ось! — съехидничала Сорокина. — И она теперь гуляет, а я бегай, как призовая лошадь, по городу! А у нее, небось, второй медовый месяц с молодым мужем! Укатила куда-нибудь в теплые края, а я тут за нее отдувайся!

Приходченко показалось, что позади кто-то тяжело вздохнул… или это просто пора было снова менять амортизаторы?

Все меняется… Они изменяются исподволь, незаметно… и она меняется тоже… Неизменны только те, кто умер, — но и они уже не такие, как раньше в нашей памяти: идеализируются, обретают новые черты, порой совершенно не присущие им при жизни. Вчера ей приснился странный сон. Наверное, это было связано с визитом к матери, со старыми фотографиями, где они, Жанна и Женя, были всегда вдвоем. Всегда! Никогда — поодиночке. И никто не мог их различить… а теперь и некому различать. Да и ни к чему. А снилось ей, что она внезапно стала одним человеком — Жанной-Женей… и что вроде она и была такой всегда: просто родители почему-то считали, что у них две девочки. А она всегда была только одна! Только одна! А второй никогда и не было! Никогда! А две одинаковые девочки на фото — это просто причуда фотографа, фокус, мистификация… Зеркало, к которому подходишь все ближе, ближе… но не утыкаешься носом в холодное стекло, а, пройдя какую-то точку, сливаешься со своим отображением в одно целое…

— Почему ты женился на мне? — спросила она у кого-то во сне. Она знала, что этот кто-то — Илья, но… лица не было видно, и отчего-то вдруг стало так страшно… так невыносимо страшно… и холодно.

— Потому что я тебя любил.

— И сейчас любишь?

— И сейчас люблю.

— Но ведь я изменилась!

— Мы все меняемся…

— Почему же ты не говоришь мне, что любишь?

— Разве?..

— Ей ты говорил, а мне не говоришь!

— Кому — ей?

— Той, которой я была прежде! А теперь ты молчишь. Но я же стала лучше! Лучше!.. Почему же ты…

Она проснулась вся в слезах. Ильи не было. Подушка рядом была совершенно холодной. Она потянула ее к себе и уткнулась в нее лицом. Наволочка пахла Ильей: его волосами, кожей, одеколоном… Наверное, она пахла также и его странными снами, его кошмарами, которые, она знала, он тоже видит. И тогда он кричит, и тяжело дышит, и содрогается — но не может проснуться. И она будит его сама, и прижимает к себе, и баюкает как маленького… как Тошку. Она вытащила, вытянула Тошку тем, что безмерно любила и верила, что он поправится. И спасла то, что еще оставалось от дела Ильи, от его бизнеса. И тоже вытянула. Сейчас даже страшно вспоминать, как много она работала и почти не спала — но когда же ей было спать?! Если нужно было и с ребенком, и работать? Как бы она посмотрела Илье в глаза, если бы что-то случилось с его сыном или если бы она просто махнула рукой и позволила делу, которое было для него так важно, развалиться? И у нее все получилось! Все! А получилось потому, что она ЗНАЛА. Она чувствовала, что нужно сделать, что сказать и как, где, зачем… словно кто-то помогал ей, подсказывал. А может, у нее действительно все было в двойном размере: энергия, воля, силы? Нет… все у нее было только ее, собственное. И ей было тяжело — она помнит, как тяжело, — но она знала, что ему ТАМ еще тяжелее. Поэтому нужно выжимать все из двадцати четырех часов в сутках. И успевать тоже нужно все. И с крохотным Тошкой. И с конторой. А потом еще и с мамой. Которая так и не приняла того, что Женя исчезла. Жени больше нет, и, сколько ни смотрись в зеркало, отражение не станет ЕЮ… Никогда. Какое страшное слово — НИКОГДА! Почему она ни разу не спросила Илью о том, что он видит, говоря это слово? Пустоту, как и она сама? Бездонный колодец. В который можно падать тысячу лет, но так и не достигнуть дна? И страшен не сам удар о дно, за которым последует блаженное ничто, — страшен именно этот бесконечный полет… и ожидание конца.