Виктория Платова - Из жизни карамели

– Я попросила бы…

– И не проси! Ты чего тут наворотила? Человека оскорбила, в грязь втоптала, можно сказать. Тоже, корчит из себя мадам Помпадур! Народом помыкает! Распоясалась, на хрен! А ты вспомни, вспомни, кто ты сама есть!

– И кто же, кто же я есть? – напрягаясь, как на очной ставке в ментуре, частила Марь-Сергевна. – Кто, кто?!

– Известно кто. Жлобиха. Лошара конченая. Ты кем была, пока тебя хозяин не подобрал, дуру набитую? Ты, сучка, просроченными кормами для животных торговала на рынке в Ступино. А до этого – во Фрязино. А до этого в Шатуре…

– И что в Шатуре? Что в Шатуре?!

– Знаем мы, что в Шатуре!..

Подлая Варварина многозначительность сводила Марь-Сергевну с ума. Наверняка в этой самой Шатуре ничего, принципиально отличного от того, что имело место в Ступино с Фрязино, не было. Но интонационно Варвара подавала дело так, что в голову невольно приходили самые ужасные мысли. К примеру, Рыба-Молот (мужчина не с самым богатым воображением) сразу же представлял Марь-Сергевну в роли главаря шайки, торгующей человеческими органами. Были и промежуточные варианты – владелицы мотеля, где происходят убийства семейных пар, и каннибала-одиночки. Но вариант с бандершей нравился Рыбе больше всего.

На Шатуре Марь-Сергевна, до этого пытавшаяся держать себя в руках, ломалась, и аристократический лоск слетал с нее, как шелуха с лука.

– Да как ты смеешь, тварь! – сипела она, непроизвольно сжимая и разжимая пальцы.

– О, клешнями засучила, – веселилась Варвара, комментируя хватательные движения своей врагини. – Видать, задело за живое!

– Сука! – бессильно взывала к небесам Марь-Сергевна. – Поговори мне, сука! Вылетишь отсюда, как пробка из бутылки!

– Ага! Еще неизвестно, кто вылетит!

– Ты вылетишь, ты!

– Ой, не я! Ой, не я!

– Все мужу расскажу! Он тебя испепелит, гадину!

– Еще неизвестно, кого первую испепелит…

– Тебя, муху навозную, тебя!

– Смотрите-ка, кто разговорился! – Варвара заносила руки над головой и тыкала в Марь-Сергевну сразу всеми десятью перстами с облупившимся красным лаком на ногтях. – Аристократка духа, на хрен! Ты давай еще, родственников своих приплети. Французских, мля!

– Не трожь моих родственников, мразь! Они не тебе чета, шлюхе подзаборной!

– Родственников – в студию! Пусть докажут родство с документами в руках. А нет документов – так и не пи…ди! Иди вон, краеведам местным свои басни рассказывай, может, они поведутся.

– Убью тебя!

– Ха-ха!

– На куски порубаю и собакам скормлю!

– Хо-хо!

– Живьем в землю зарою!

– Хи-хи…

Впрочем, такие лобовые столкновения (к вящему неудовольствию домашних) происходили чрезвычайно редко: после нескольких рубок с сомнительным для себя исходом Марь-Сергевна встреч с Варварой старалась избегать. И, едва завидев где-нибудь в конце анфилады или балюстрады силуэт ненавистной экс-кассирши, резко меняла траекторию движения. Она даже научилась телепортироваться, если вдруг вероломная Варвара заходила к ней в тыл со спины. Но телепортации эти были, как правило, неудачны: неопытная Марь-Сергевна улетала слишком далеко. В самый глухой конец поместья, к одному из озер. Или на рукотворный Монблан. С Монблана она звонила егерю Михею, чтобы тот, – негодяй, говно говна, пошевеливайся, скотина, – приехал и снял свою хозяйку. И доставил ее в дом. Егерь Михей почтительно слушал, кивал и заверял в том, что сию же секунду выдвигается. После этого он еще час околачивался на кухне, либо у старшей горничной Анастасии, либо в одном из санузлов (чинил бачок и менял прокладку на кране). Ровно через час он наконец садился в гольф-кар и отправлялся за Марь-Сергевной.

Однажды, правда, ему пришлось сменить гольф-кар на нормальную машину: телепортационный черт занес Марь-Сергевну в Москву. И не куда-нибудь, а на самую верхотуру памятника Петру скульптора Церетели. Приехавший через пять часов на место события Михей застал там мечущуюся в гигантских парусах Марь-Сергевну, МЧС, ГИБДД, пожарных, службу аэронавигации и несколько телевизионных групп. Операция по спасению, освидетельствование и прочие формальности заняли еще какое-то время, после чего Марь-Сергевна была отпущена.

Подавленная произошедшим, она взяла с Михея слово, что тот никому не расскажет о ее злоключениях, и Михей вроде бы это слово дал (за прибавку к зарплате лишних двухсот долларов). Но жертва оказалась напрасной: сюжет с Петром и Марь-Сергевной, его оседлавшей, прошел по большинству каналов в рубриках «Чрезвычайное происшествие». Телевизионной этики хватило лишь на неразглашение великой олигархической фамилии, но намеки на нее были так прозрачны, что любой мало-мальски информированный человек моментально бы понял, о ком именно идет речь. А желтая пресса вообще вышла с заголовками «Жены олигархов бесятся с жиру». К заголовкам были присобачены несколько – отвратительного качества – фотографий с места трагедии: Марь-Сергевна в одном прозрачном пеньюаре, в одной туфле (вторая сгинула при телепортации), без лифчика, без макияжа, с китайской дешевой заколкой в волосах – похожая одновременно на бегунью Мастеркову и на режиссера Галину Волчек. Мастеркова хотя бы подходила по возрасту, но Галина Волчек – это было слишком!.. Проплакав ночь, Марь-Сергевна два дня кряду истово молилась в домашней церкви преподобному Сергию Радонежскому и Николаю-Чудотворцу, чтоб о столь неприятном факте и его СМИ-последствиях не узнал муж. На это известная своей афористичностью старшая горничная Анастасия сказала: «Одной рукой Богу молится, а другой – в жопе роется». И со смаком сплюнула.