Виктория Платова - Из жизни карамели

– Вы что удумали? – спросил Рыба, с трудом увернувшись от поцелуя. – Вы ко мне пристаете, что ли?

– А разве не вы сами… намекали мне…

– Я? Намекал?!

– Эти пристальные взгляды… Туманные разговоры о том, что между нами что-то существует! И потом – вы показали мне кончик языка… И руки тоже протягивали! Вот только что, две минуты назад! А в столовой…

– Что – в столовой?

– Вы все время подкладывали мне лучшие кусочки! С самого начала! Скажете нет?

Это была чистая правда. Рыба-Молот, всегда благоговевший перед людьми благородных и самоотверженных профессий (к коим, безусловно, относилась профессия врача), старался накормить скромнягу Дягилева повкуснее. И разве мог он подумать, что его искренний порыв будет понят так превратно? А сам доктор… сам доктор окажется человеком не совсем правильной в понимании Рыбы ориентации!

– Дык он пидор гнойный! – подал голос из будки синхронистов Гоблин. – Вали его нах, крысу!

– Поспокойнее, коллега, поспокойнее, – попытался урезонить Гоблина Володарский, мужчина интеллигентный, толерантный и попереводивший на своем веку немало утонченных киношек со страдающими от общественного неприятия героями-гомосексуалистами. – Зачем же сразу валить? Можно просто набить морду и этим ограничиться.

Но бить морду ветерану Рыба не стал.

– Вам не стыдно? – спросил он. – Пристаете к нормальным людям с гадостями… А еще детей лечите!

– Провокатор! – взвизгнул семейный доктор Дягилев и стукнул Рыбу по груди вялым кулаком. – Низкий человек!

– Кто бы говорил!

– На кого работаете, провокатор?

– На хозяина, – честно признался Рыба.

Упоминание о всемогущем драконе-олигархе произвело на доктора угнетающее впечатление. Он сморщил лицо и заплакал тихими слезами.

– Семь лет безупречного служения семье и Гиппократу… И ни одна душа, ни одна душа не была в курсе… Пока вы, провокатор…

Сердобольному Рыбе стало жаль несчастного Дягилева, опростоволосившегося не без его участия. Жаль настолько, что он тоже выпустил слезу солидарности.

– Вот что, доктор, – сказал Рыба. – Давайте забудем про этот разговор. Забудем, и все.

– Забудем? – Семейный доктор воспрял духом. – И вы никому ничего не скажете?

– Никому.

– Никогда?

– Никогда. Могила.

Безумная надежда мелькнула в глазах Дягилева, а его губы снова потянулись к губам Рыбы-Молота.

– Можно я вас расцелую? В знак признательности… За понимание.

Рыба снова с трудом увернулся от поцелуя и – совершенно непроизвольно – подпрыгнул и ударил доктора коленом в солнечное сплетение. Преданный слуга семьи и Гиппократа согнулся пополам и стал хватать ртом воздух.

– Не доводи до греха, – попросил Рыба и, приложив два пальца ко лбу в качестве прощального жеста (этот, не лишенный лихости жест он видел в каком-то фильме про жестокие нравы на кораблях US Navy), покинул процедурную.

Рыба-Молот решил больше не испытывать судьбу и не приставать ни к кому с проклятым стеклом: ведь совершенно неизвестно, какие еще гнусности могут выползти из обитателей поместья Панибратца. К тому же его ждал исполненный тайны и – возможно – опасностей вечер у мельницы на поле «ни для чего».

Рыба выдвинулся к мельнице чуть позже, чем того требовала Памятка: со всеми гомосексуальными и прочими перипетиями он совершенно забыл о штандарте французского маршала Сен-Сира. И вспомнил в самый последний момент, когда висящий перед глазами пункт с упоминанием о нем вспыхнул тревожным красным цветом, с таким же тревожным красным подчеркиванием каждого слова двумя линиями. Линии озадачили Рыбу, отослав прямиком к школьному курсу русс. яз., где долго и нудно разъяснялось: двумя линиями подчеркивается сказуемое. А подлежащее подчеркивается одной сплошной чертой, а определение – волнистой, а обстоятельство… Каким образом выделяется обстоятельство? И почему в одном несчастном предложении столько сказуемых? Этого не может быть по определению, которое, в свою очередь, подчеркивается волнистой… Уф-ф…

Так, в размышлениях о синтаксисе и пунктуации, Рыба добрался до Голубой гостиной, нашел буфет, нашел верхний левый ящик, оказавшийся незапертым в противовес остальным восьми ящикам. С максимумом предосторожностей он изъял штандарт, вернулся с ним на кухню, завернул в него судок и никем не замеченный выскользнул из дома.

Размышления о синтаксисе и пунктуации сменились размышлениями о том, почему же ему никто не встретился. Ведь обычно в доме и шагу ступить невозможно, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из обитателей. Занимающихся своими делами или шляющихся без дела, сплетничающих, подслушивающих и подглядывающих. Единственным приемлемым объяснением подобного мора было наличие в телевизионной сетке некоей информационно-художественной бомбы. Но черно-белое время «Семнадцати мгновений весны» прошло, а бело-пушистое время послания Президента Федеральному собранию еще не наступило.