Валерий Махов - Сезон мести

Изобретение колеса было для Порфирия Мамина гораздо более значимым событием, чем появление пороха. А когда между двумя колесами легли палка и цепь — прогресс праздновал свой очередной день рождения. Передвигаясь по городу на своем знаменитом велосипеде, Порфирий случайно в глубине улицы увидел знакомую фигуру коллекционера Грибова.

У Мамина была очень хорошая, как он считал, профессиональная привычка — никогда не здороваться со встреченным на улице знакомым. И наоборот, если человек был ему интересен, он следил за ним до последней точки его маршрута. А затем, имея на руках адреса, которые посетил фигурант, и фамилии людей, с которыми он общался, Порфирий вычерчивал в его досье схемы и писал формулы.

В этот раз Порфирию показались подозрительными и передвижения Грибова, и его поведение. Во-первых, тот постоянно оглядывался, а во-вторых, поднял воротник плаща и глубоко надвинул на глаза шляпу, как будто старался быть неузнаваемым. Но самое главное — это портфель. Преклонный возраст Грибова, позднее время для прогулки и дипломат явно указывали на серьезность его намерений. Грибов долго водил Порфирия безнадежными лабиринтами частного сектора, пока тот наконец не понял легенду маршрута извилисто-неисповедимых троп темных уродливых переулков рабочей окраины. Грибов шел к дому Милославского. Убедившись в правоте своих выводов, Порфирий на ближайшем пустыре нашел пару ящиков, соорудил из них удобное кресло и, достав из пристегнутой к раме сумочки заслуженный ужин, приготовился ждать. Ему было интересно, когда Грибов пойдет домой и, конечно, с пакетом или без.

Но время шло, Грибов не выходил, и Порфирий понял, что ждет зря. «Ничего, завтра зайду к нему домой и поинтересуюсь, чем это они там занимались», — вздохнув, решил Порфирий.

В Преображенском кафедральном соборе шла утренняя служба. В правом пределе склонились над аналоем священник собора отец Валерий и патологоанатом Курилко.

— Вы уже много лет у меня исповедуетесь, — говорил батюшка, — а тяжести со своей души так и не сняли. Я еще семинаристом наблюдал за вами во время службы, отмечая про себя, как тяжело, должно быть, на душе у этого человека. Ведь легкость сердца и чистота души зависят от искренности и глубины раскаяния. А я не могу взять на себя и отпустить вам грех, о котором не знаю. Я тоже мучаюсь оттого, что чувствую вашу боль, а облегчить ее не могу. Видите, сегодня я вам исповедался, а не вы мне. — Батюшка быстро благословил Курилко, поднес для целования крест и в смятении ушел. Курилко, еще больше расстроенный, приблизился к образам Богородицы и Спасителя, упал на колени и начал молиться.

— Пресвятая Пречистая Преблагословенная Славная Владычица, наша Богородица и присно Дева Мария. Заступись, спаси, сохрани и помилуй меня своей благодатью. Вразуми меня и наставь на путь истинный. Нет у меня больше сил жить с этой раной в душе. Либо помоги исцелиться, либо возьми меня к себе. И там, на Страшном суде, воздай мне за все вольные и невольные прегрешения мои. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Уже на выходе из храма, немного успокоенный и просветленный, он вдруг заметил красивую рыжую прихожанку, которую уже несколько раз видел у себя на работе и которая вызывала у него далеко не профессиональный интерес. Она стояла у образа святого Николая Чудотворца и истово молилась. Курилко невольно залюбовался отрешенной алтарно-фресковой красотой ее лица и безукоризненными формами фигуры.

Выйдя из храма, он сел на лавочку и приготовился ждать. Она появилась внезапно и потрясающе необыкновенно. Как будто воздух пропитался сначала розовым, потом нежно-голубым светом и, став наконец изумрудным, спустил ее на землю. Курилко вдруг понял, что если не она, то и никто. Если не сейчас, то никогда.

— Елена Сергеевна, — задыхаясь, выдавил он из фисгармонии своей груди. Голос был чужой и противный.

Внезапно она остановилась, улыбнулась и низким пиафовским голосом пропела:

— Жив, Курилко?

На мгновение ему почему-то стало страшно, как в детстве, когда вдруг, сильно испугавшись, хочешь бежать, а не можешь… Она приближалась, а он стоял, словно замороженно-заторможенный, хотя отчетливо понимал, кого сейчас напоминает. Еще бы колесо железное на палке и слюни до пояса… Надо что-то сказать. Помощь пришла неожиданно и вовремя. Девушка сама подхватила его под руку и быстро, беспрерывно болтая, повела к выходу. Он плохо понимал, что она говорит, но с каждой минутой становился счастливее. Это очень приятное и опасное состояние. Оно напоминает состояние воздушного шара. Тебя медленно надувают, надувают, ты кайфуешь, становишься большим, красивым, любимым и начинаешь понимать, что тут только два варианта — либо взлетишь, либо лопнешь. Курилко слишком хорошо знал оба, но состояние воздушной легкости и абсолютного, немыслимого счастья от близости и неизбежности этого рыжего цунами делало его беззаботным и покорным. Скажи она ему сейчас: «Давай устроим в морге День открытых дверей», — и он бы открыл не только двери, но и окна. Короче, в самом потаенном уголке его сердца заскребла своей когтистой лапой, заворочалась, замурлыкала нежданная, непрошеная, запоздалая, а потому и смертельно опасная ЛЮБОВЬ. В себя он пришел от настойчивого вопроса Кукушкиной: