Виктор Кустов - По метеоусловиям Таймыра [сборник litres]

В конце марта после долгих баталий в Москве вернулись Кузьмин и Ладов.

Встречал их Солонецкий.

Насупившись, спрятавшись в поднятый воротник шубы, он ждал самолёт, сидя в «Волге», на которой ездил редко: не для дорог Снежного эта машина.

Расторгуев помалкивал, чувствуя настроение шефа, и даже не включал свою аппаратуру. Сунулся было к машине Пискунов, но вовремя понял, что сейчас лучше на глаза начальнику стройки не попадаться и поспешно ретировался – на всякий случай наводить порядок в аэропорту.

К самолёту Солонецкий не вышел, отправил водителя встречать прибывших. Из машины он внимательно смотрел, как они пересекали лётное поле, но так и не смог понять, с какими же результатами вернулись.

Кузьмин молча сел на заднее сиденье.

Ладов, широко улыбаясь и подмигивая то Расторгуеву, то Солонецкому, бодро поздоровался и плюхнулся рядом с главным инженером. И когда машина тронулась, не выдержал:

– Трепещешь, Юрий Иванович?

– Жду, – коротко отозвался Солонецкий. – Отчёта жду, а вы, похоже, перегуляли в столице…

– Всё нормально, – сказал Кузьмин. – По порядку доложить?

– Подробности потом, Геннадий Макарович. – Солонецкий глубоко вздохнул и, улыбаясь, обернулся. – Ну, мужики, за мной охота…

И Расторгуев расплылся в улыбке, включил магнитофон. Забилась в салоне ритмичная музыка, которую Солонецкий не любил, но водителю шагать в ногу с музыкальной модой не запрещал.

– Геннадий Макарович, вы к своим заходили? – спросил Солонецкий.

– Да, – отозвался Кузьмин. – И хочу отпроситься через пару недель дня на три…

– По делам?

– За семьёй.

Солонецкий обернулся.

– Всё в порядке, Юра, – не удержался Ладов. – У Геннадия замечательная жена, просто он никак не мог ей толком всё объяснить.

– Ну вот и слава богу, – сказал Солонецкий и подумал, что теперь их связывает нечто большее, чем одно дело. Он знал, что впереди будет немало споров, конфликтов, но то, что родилось сейчас – чувство причастности каждого к жизни другого, – останется…

– Завтра же летим к Аввакуму, – сказал он. – Молитесь на погоду.

Он развёз Кузьмина и Ладова по домам отсыпаться после дороги и пришёл домой в приподнятом настроении.

Не снимал пальца с кнопки звонка, пока дверь не открылась.

– А вот и я!

Подхватил Ольгу Павловну, закружил по комнате, забыв и про годы, и про больное сердце – ему хотелось петь, шалить, как когда-то в юности.

– Победа, Олечка, победа!.. Завтра летим к Аввакуму в гости.

– Разденься… Похоже, что ты готов лететь уже сейчас.

– А я и летаю, – раздеваясь, говорил Солонецкий. – Я выстоял! Я выиграл бой, и пусть не я один и никакой не бой, но всё-таки правота была за мной, понимаешь? Это как в твоих картинах, – он сделал движение рукой, словно обводя невидимые полотна. – Одному нравится одно, другому – другое. А кто прав? Время судит. И оно присудило мне будущее. Где мой портрет?

Он быстро прошёл в комнату и замер. Вдоль стен были расставлены все картины Ольги Павловны.

– Вернисаж? И я первый посетитель?

– Ты – главный судья. Ты ведь ладишь с самим временем…

В её голосе проскользнула ирония, но Солонецкий не обратил на это внимания.

Он прошёлся вдоль полотен: семейный портрет Туровых (когда только она успела их нарисовать?) – спокойный, чинный. Портрет Кузьмина – весь изломанный, заставляющий остановиться и вглядеться в волевое болезненное лицо.

Чаша котлована, затянутая линиями арматуры, словно рыбацкой сетью…

Уходящая в бесконечность белая тундра…

Его портрет…

Знакомый и одновременно незнакомый ему человек – в расстёгнутой белой рубашке: на портрете Солонецкий, грустно улыбаясь, смотрел куда-то вдаль. И трудно было понять, радуется или печалится он в этой жизни, заглядывает в будущее или оглядывается в прошлое…

– Молодой… – неуверенно произнёс он.

– Таким я тебя знаю.

Ольга Павловна, прислонившись к косяку, смотрела на Солонецкого. Сейчас, сравнивая портрет и его, во плоти, она вдруг остро ощутила чувство неудовлетворённости.

Живой Солонецкий был другим.

Он не был романтиком, каким она его написала.

Он был, как сам хвастался, хитроватым мужичком, деревенской тверской закваски. И отец у него был крестьянин, и дед, вот только его занесло невесть куда. Но ничего этого в портрете не было.

Ольга Павловна повернула холст лицом к стене.

– Всё, больше не покажу.

Он обнял её, коснулся губами мочки уха, прошептал:

– А ведь ты угадала. Я хотел таким быть. Я помню себя таким – и это самый светлый период моей жизни…