Мария Воронова - Когда убьют – тогда и приходите [litres]

В конце концов, если он ни в чем не виноват, почему не сказал следователю, что ходил в обход, просто не оставил записи в историях? Зачем признался, что не был? Честность, или желание создать себе алиби?

Для проверки этой смелой гипотезы требовалось изучить обстоятельства смерти Михальчука, ну и вообще придумать хоть сколько-нибудь разумную причину, отчего Ордынцев ополчился на бедную медсестру и ее окружение. Если для второго необходимо просто напрячь воображение, то с первым сложнее. Смерть признана некриминальной, значит, уголовное дело не заводили, то есть придется выяснять, в каком морге бедняге проводили аутопсию, просить поднять из архива протокол вскрытия, или падать в ноги администрации районной поликлиники, чтобы нашли карточку с посмертным эпикризом.

Работа не так чтобы великая, но придется делать то, что Ирина ненавидела больше всего на свете – униженно просить. И ради чего?

Со вздохом она посмотрела, как Гортензия Андреевна мужественно пьет вторую чашку кофе. Целеустремленная сильная женщина в поисках правды, но, ей-богу, есть ли черная кошка в этой черной комнате? Владимир Ордынцев – симпатичный мужик, врач, отец-одиночка. Он пользуется авторитетом, зарабатывает, обеспечен жилплощадью, а главное – умен, то есть в состоянии решить свои проблемы, не беря греха на душу. Да и какую опасность могла представлять для него Любовь Петровна? Засекла его в пикантном положении с медсестричкой? Так у Ордынцева нет жены, от которой надо что-то скрывать.

Ирина нахмурилась. Не мог, потому что хороший – это вообще не аргумент. Это она в декрете расслабилась, потеряла хватку, забыла, что самые страшные джинны обитают в самых простых бутылках. Надо только увидеть направление, куда наступать.

Задумавшись, она не сразу заметила, что беседа за столом слегка обострилась:

– Молодой человек, учтите, что власть ругают только люди, которым никогда не приходилось принимать важных решений, – изрекла Гортензия Андреевна. – Те, кто хоть раз в жизни почувствовал, что такое ответственность за свои действия, никогда не позволят себе критических замечаний, а тем более раздавать советы! Надо так, надо эдак! Легко строить идеальное общество в своей голове, а когда отвечаешь за человеческие судьбы… Поверьте, это очень тяжело, и руководству нашему чрезвычайно трудно. Никогда ведь не знаешь, чем обернется твое решение, гладко было на бумаге, как говорится. Да, сейчас все перешептываются по кухням, то им не так, это не эдак. А я скажу – мирное небо над головой есть, значит, все так. А вы жалуетесь, что вам чего-то недодали, стыдно, юноша!

– Господь с вами, Гортензия Андреевна! Я не жалуюсь, наоборот, вообще-то ударник коммунистического труда.

– То-то же! Хаять власть – это признак незрелости. Надо делать то, что вы можете, в мире, который существует независимо от вашей воли, а открывать рот и возмущенно орать, в надежде, что вам его заткнут разными благами – это детская позиция.

– Согласен.

«Надо скорее закончить это дело, – усмехнулась Ирина, – а то к концу расследования у меня сын станет образцовым октябренком, а муж поверит в коммунизм».

Гортензия Андреевна еще что-то говорила о том, как трудно держать в своих руках человеческие судьбы, и Ирина, не любившая демагогию, вышла в комнату под предлогом проверить Володю.

Сын спокойно играл в манеже, но Ирина взяла его на ручки и крепко прижала к себе.

Совершенно не хотелось ни о чем думать, но все-таки пришла мыслишка, что, если Ордынцев – коварный и хладнокровный убийца, какого черта он первый завел с Катей разговор про Михальчука.

Уже три дня Ордынцев пребывал в превосходном настроении. Он вообще редко когда унывал, но в будущее глядел без особого восторга, а сейчас будто кто-то нашептал ему во сне, что все будет хорошо и счастье возможно.

Он находил красоту в серых пейзажах ранней ленинградской весны, в самое тоскливое ее время, когда снег уже сошел, а листва еще не начинала пробиваться. Теперь почему-то красный кирпич многоэтажек на фоне асфальтового неба вселял в него призрачную надежду непонятно на что.

На работе все спорилось, после оправдания в суде руководство вернуло ему свою благосклонность, с Морозовым тоже стало проще, а, главное, научная работа, раньше представлявшаяся абстрактным понятием, закрытой стезей, доступной только для блатных, вдруг поманила его к себе.

Ордынцев загорелся своей идеей и поверил, что все у него получится, несмотря на бюрократические препоны. Он решил проверить свои догадки на трупах, посоветоваться с Морозовым, и если поймет, что дело стоящее, – оформить соискательство, благо в Ленинграде не один медицинский институт, и Тарасюк не вездесущ.