Мария Воронова - Когда убьют – тогда и приходите [litres]

– Кто-кто? Муж, которого, я надеюсь, тоже послал мне господь, если уж на то пошло.

– Вот видишь, как удачно все складывается.

Муж засмеялся и через секунду уже спал, а Ирина лежала рядом в той дремоте, когда в плавном и неспешном течении мыслей вдруг всплывают важные догадки.

Она перебирала свои процессы, вспоминая, всегда ли поступала по совести, или все же бывали случаи, когда она стреляла вместе со всеми, спасовав перед всемогуществом системы. Кажется, нет… В чем-то ошибалась наверняка, но совесть свою ни разу еще не переломила через колено. А сейчас как правильно поступить? Гоняться за химерами вместе с Гортензией Андреевной, забросив семью, или захлопнуть дверь перед носом наглой училки?

Сама же небось по десять раз в день повторяет своим ученикам, что не бывает такого, когда вся рота идет не в ногу, а командир – в ногу, так пусть усвоит, что над убийством Любови Петровны работала целая команда грамотных людей – следователь, оперативники, гособвинитель, судья, медицинские эксперты. Все они признали вину Глодова, так почему должны оказаться правдой дурацкие подозрения учительницы, от которых отмахнулся бы сам Шерлок Холмс?

Мысли, зацепившись за литературу, почему-то съехали на «Капитанскую дочку» Пушкина и заячий тулупчик, который Гринев дал Пугачеву, а тот его за то не повесил. Похожая ситуация, тулуп – халат… Закутала испуганную девчонку, приободрила, уже не говоря о том, что на том диком холоде Ирина вдогонку к абсцессу свободно могла подхватить пневмонию и отправиться на тот свет еще до совершеннолетия. Получается, Красильникова ей жизнь спасла, а она теперь не хочет искать ее настоящего убийцу? Допустим, медсестре все равно уже, она мертва, но Гортензия Андреевна говорила, что Кате угрожает опасность. Параноила? А вдруг нет?

Ирина глубоко вздохнула. Похоже, это ее долг.

Она закрыла глаза и снова провалилась в то давнее воспоминание. Окна машины были разрисованы причудливыми морозными узорами, и, как всегда, кто-то продышал кругленькое окошечко, а кто-то оставил на стекле отпечаток теплой ладони.

Хмурый водитель с жутким скрежетом переключал передачи, соседка Ирины надсадно кашляла, а медсестра улыбалась и ободряла всех. Отдав свой теплый халат Ирине, она осталась в обычном медицинском, с завязками сзади, но сидела так, будто ей вовсе не холодно. Милое, нежное, ласковое лицо…

В молодости она, наверное, была необычайно красива, но время ее девичьего расцвета пришлось на войну, после которой многие женщины стали обречены на одиночество.

Хлебнула ужасов оккупации, страшно подумать, что пережила, как вообще выжила и не сломалась.

Ирина вздрогнула. Помнится, еще тогда ее поразило, как спокойно медсестра рассказывала про фашистов, как обыденно. Просто вспомнилось для примера напуганной девчонке. Да, сейчас тебе несладко, но бывает и похуже, так что держись.

К сожалению, пребывание на оккупированной территории преступлением как бы официально не считалось, но советского человека не красило. Тут на какого кадровика попадешь. Кто-то пропустит, а другой подумает – а зачем мне лишние проблемы?

Видимо, Любови Петровне не слишком везло с кадровиками, потому что она так и не сумела подняться выше постовой медсестры, хоть и была прекрасным специалистом. Ни в институт не поступила, ни по административной линии не росла…

Ах, неласкова была судьба к Любови Петровне, очень неласкова.

Ирина поежилась. А ведь совсем недавно она себя самое считала жертвой злого рока, и впадала в отчаяние, и чуть не ускользнула из суровых, но крепких объятий жизни в болото пьянства.

Как она злилась, господи… В старых книгах это называется – роптать на судьбу. Стыдно вспомнить теперь. А ведь всего-навсего от нее ушел никчемный мужичонка, от которого она и так не видела ни тепла, ни помощи, но для Ирины это был такой удар, что просто ужас, и она не выдержала его. Стала пить, прячась от реальности, которую считала невыносимой, и озлобилась на всех, кто остался при семейном счастье. Ей казалось, она умело это скрывает, но, наверное, нет, проскакивало, недаром она растеряла всех подруг и приятельниц, и чай с ней никто из сотрудниц со старой работы не хотел пить.

Но самые ее тяжелые минуты – райское блаженство по сравнению с тем, что пришлось на долю Красильниковой, и Любовь Петровна, в отличие от нее, осталась добрым и душевно щедрым человеком. Ведь девяносто девять из ста женщин не стали бы с ней тогда сюсюкаться, наоборот, одернули бы: «Ну и молодежь пошла! Мы войну прошли, и ничего, а ты от такой ерунды раскисла! Соберись, тряпка!» Отгрызли бы у молодой девчонки хоть крупиночку своего неслучившегося счастья, а Любовь Петровна наоборот.