Наталия Костина-Кассанелли - Найти, чтобы потерять [litres]

Дамы, обязанные внимать, прикрывают саркастические мины веерами, а некоторые морщат напудренные носики и закатывают глазки: фу-у-у, как отвратительно пахнет! Потому что от слов маркизы де Ментенон в самом деле так и разит вонью дешевой похлебки, мочой, гнилой соломой и умирающими по шестеро на одной кровати нищебродами – их беззубыми ртами, провалившимися носами, кожей, покрытой болячками и струпьями… От них шибает гноем, калом, сукровицей… и в довершение всего – известью, которой пересыпают ряды тел в огромной общей могиле.

Дамы переглядываются и перемигиваются: похоже, воспитательница королевских отпрысков, которых в иные времена называли бы бастардами, а еще ранее – ублюдками, нашла себе подружку – еще одну свихнувшуюся маркизу, Мари-Мадлен Бренвилье. Бледную, тощую моль, скромно потупившую глазки, пока остальные ее рассматривают – словно чучело невиданного зверя или семипалого младенца с одним глазом циклопа, заспиртованного в банке.

– Она, – со слезой в звенящем голосе продолжает та, что учит отпрысков короля хорошим манерам, в то время как их мать эти манеры всячески попирает, – эта добрая душа, полная сострадания, держит умирающих в лечебницах бедняков за руку, чтобы облегчить им уход в мир иной! Задумайтесь, мои дорогие, прошу вас! Потому что мы все рано или поздно предстанем перед высшим судией и будем молить его о помиловании! И не все, о, не все его получат! Моя дорогая Мари, позвольте мне обнять вас!

Составы, полученные ею от любовника, были различными и действовали тоже различно. И этот неуч и хвастун даже не давал себе труда проверить их как следует! Делать это пришлось ей самой – в той самой больнице, которую сейчас так живописала мадам де Ментенон. О, это было идеальное место для научного эксперимента! Куда более подходящее, чем кухня их замка! Где не было никакого порядка и нельзя было видеть все от начала до самого конца. Прислуга, выпившая отравленный напиток, не желала обременять хозяйку своими страданиями и, боясь не смерти, а увольнения, запиралась в собственном чулане на замок. Она не видела действия , а ведь это и было главным! Что толку выслушивать доклад экономки, которая шепотом сообщала ей: «Мадам, младшая служанка почувствовала себя неважно… и… гм… мы уже отмыли ее комнату и наняли на ее место другую. Вам не о чем беспокоиться, мадам!»

От маркизы де Ментенон, отнюдь не фигурально прижавшей ее к обширной материнской груди, исходили затхлость всю жизнь сдерживаемых порывов и порядочность, имеющая вкус прогорклого масла. Также Мари хорошо различала чинность правописания и запах чернил, которыми сия особа каждое утро выводила записочки «о здравии и благоразумии»; маркиза вся состояла из коленопреклоненных молитв на истертом коврике перед распятием, распорядка дня и благоразумных советов, из которых были сложены даже ее сны. Из ее жизни было безжалостно изгнано все, что могло бы хоть на йоту сместить мадам де Ментенон со стези добродетели, даже забытые сухие цветы между страницами – памятки давно вычеркнутых из ее жизни привязанностей – о, она бы немедленно выбросила их из книг, как когда-то удалила из сердца, если бы обнаружила! И не только потому, что колокольчики и розы, от старости ставшие из синих и розовых лиловыми, а затем и вовсе бурыми, напоминали ей о неких событиях, которые сейчас она бы не допустила – нет! – а лишь потому, что и они когда-то были живы! Она не желала быть живой, эта достопочтенная матрона, насквозь пропитавшаяся нравоучениями, мятными лепешками для свежести дыхания и средством от моли. Маркиза де Ментенон, несмотря на всю корпулентность, являлась скорее не человеком, а нетленными мощами, которые по какому-то недоразумению еще дышали и даже вкушали пищу.

– Благодарю вас! – прошелестела Мари-Мадлен. – Благодарю от всего сердца!

О, ее признательность была бы еще больше, отдайся мадам де Ментенон, так жаждавшая подвижнических подвигов, добровольно в ее руки! Уж для нее она бы выбрала что-то совершенно уникальное! Отправляющее к ангелам медленно… очень медленно! Так постепенно, чтобы она, особа истинно редкостная в своем роде, успела бы и покаяться, и причаститься, и самолично выбрать саван, и одобрить место в фамильном склепе, собственноручно выгнав оттуда пауков метелочкой из петушиных перьев! Да, она и в самом деле хочет преклонить колени, потому что испытывает почти благоговение перед воспитательницей королевских ублюдков, – настолько они с ней разные! Она – вся клокочущая, подспудно подавленная страстность и порыв, а мадам де Ментенон – медлительная величавость, тихое течение навязываемой всем и каждому порядочности, тухлое стоячее болото!