Наталия Костина-Кассанелли - Найти, чтобы потерять [litres]

Он спит от усталости или это дорога его так укачала? День был дурной… зря поехал. Непонятно, зачем сорвался. Можно было и по телефону решить. Но с утра все кувырком пошло: писатель этот, много о себе понимающий, все не шел, Лин слонялась как в воду опущенная… нет! Только не в воду! Да, он плавает для здоровья… хотя в бассейнах по статистике гибнет людей больше, чем в цунами, – во всяком случае, в его стране! А Анечка погибла – захлебнулась в огромной, неизвестно откуда явившейся воде. Ночной, непредсказуемой, нежданной, ударившей ее, оглушившей, обволокшей… Она не могла дышать… совсем как он сейчас – что это с ним?! О господи… расчувствовался… Ох… наконец отпустило. Только зачем он отправил ее одну? Но если бы и он поехал?! Ему, в отличие от его первого тестя, некому было все оставить! Ни детей, ни близких родственников… один… он всегда один! Нет… не всегда. Люди вокруг… Приходят… и… уходят! Да, уходят! И он снова остается один как перст! Может, действительно выплеснуть все это на бумагу, отпечатать – сто штук, с золотым обрезом, в тисненом дорогом переплете… Отпечатать – да и сжечь потом все! А что? Сжечь можно… сжечь нам раз плюнуть! Только еще один гений – уж действительно гений! – сказал: «Рукописи не горят». Вот не горят эти чертовы рукописи, и все! И его не сгорит! Как не сгорают эти воспоминания… сколько ни лей на них воды. Не сгорают, не растворяются, не выцветают… чернила-мысли, проявляются и проявляются… И сколько ни жги, сколько ни кромсай – не забудешь. Но он хочет счастья… счастья! Потому что в этот раз, через столько лет, он снова любит по-настоящему?..

Она бросала в узел все подряд, не разбирая: футляры с драгоценностями, увесистые мешочки с флоринами, дукатами, цехинами и запрещенными к хождению в метрополии торнезелло, бумаги, в которых она ничего не понимала, – закладные? процентные? Какая разница! Ей и не надо это понимать – Пьетро разберется! Лишь однажды ее взгляд зацепился за перстень с огромным камнем: тот прожег ее красным светящимся зрачком и тут же словно бы подмигнул: не забудь и меня, Бьянка! Она моргнула, дыхание на миг сбилось – не оттого ли, что узел вдруг показался неожиданно тяжелым и брякнулся на пол? А с опустошенных полок окованного железом шкафа все смотрел прямо на нее странный красный зрак: пристально, призывно… предостерегающе? Нет, скорее поощряюще! Она тряхнула головой, зажала кольцо со светящимся камнем в кулаке и коротко выдохнула: все! Нет… не все! Она еще не все сделала, не со всеми рассчиталась!

Лестница была старая, но она знала, куда ступать, чтобы ступени не скрипели. Свечу она задула еще там, в ограбленной отцовской комнате, и теперь кралась по дому, как вор… вор? Ну уж нет! Это ее саму когда-то ограбили, лишили материнского наследства, после того как всем тут стала заправлять ненавистная мачеха! И сыну Приули ее отдают лишь потому, что тот не гонится за приданым, – всесильный дож хочет взять в жены своему уроду красавицу, пусть даже нищую, дабы поправить породу! Чтобы не рождались больше косоглазые да горбатые, которые у Приули в каждом поколении! Не-е-ет… у них с Пьетро будут красивые дети, и неважно, на кого они будут похожи – на нее или на него, потому как они пара что надо! На все, что она сейчас уносит, можно купить усадьбу, лошадей, виноградники… нанять слуг, накупить нарядов… Наряды!

Бьянка притворила дверь в комнату, где днем ее мачеха принимала купцов и портних, снова вздула свечу, поставила ее на низкий столик. В комнате уже было прибрано. Платья, новые и ненадеванные, которые нужно было еще где-то подогнать или подшить подол, тут и там были растопырены на распялках, словно привидения. На низком столике громоздились кипы купленных отрезов, которым только предстояло стать модными уборами. Тяжело поблескивали забытые портновские ножницы. Красный камень, последнее, что она взяла, и торопливо засунутый не в завязанный уже узел, а прямо в лиф, точно шевельнулся, толкая ее вперед, – да она и без него знала, что делать!

Ножницы легли в руку весомо, правильно, хищно щелкнули стальным клювом. Она подошла к первому платью – лиловая парча, золотая кайма, кружевная вставка, шитая жемчугом… в таком платье и она не отказалась бы пойти под венец! Но она не будет отсюда ничего уносить – и не потому только, что мачеха худа как щепка и усыхает с каждым годом, будто что-то жрет ее изнутри, а она, Бьянка, соблазнительно пышна и свежа, – нет! Она бы не взяла ничего этого, даже если бы ее умоляли надеть! Все, чего касались ненавистные сухие пергаментные руки с выпирающими желваками у кистей, все, во что облекалось это безгрудое тело, – все это она ненавидит так же остро, как и ту, которую уложил в постель матери ее неразборчивый отец. Злую, желчную, нетерпимую, истово, до кликушества набожную и бесплодную, как серые камни перед их домом, облизываемые сейчас холодной водой… Она прикрывает свое иссохшее лоно бархатом и парчой, но оно воняет даже из-под десяти кружевных юбок, из-под камчатого узорчатого подола, и Бьянка слышит эту вонь за три квартала от дома… Но она уйдет, убежит так далеко, что забудет этот запах!