Наталия Костина-Кассанелли - Найти, чтобы потерять [litres]

Гондола скользит по Гранд-каналу, неласковый ноябрьский ветер взрывает оспинами зеленую воду, несет в лицо мелкую взвесь дождя… Наконец-то! Она подбирает юбки, принимает руку гондольера и грациозно ставит башмачок на каменную ступень. Позади бурчит нянька, выбираясь на сушу, честя и совестя парня, считающего, что ему мало заплатили. Бьянка, дожидаясь кормилицу, смотрит через канал: банк, в котором трудится возлюбленный, как раз напротив их дома. С балкона она его впервые и увидела, а он увидел ее… О, она уже не была невинной девочкой, она уже знала, что означают такие взгляды! И она сразу поняла: вот он, ее шанс! Возможно, ее единственный шанс выскользнуть из-под гнета мачехи и не стать невесткой ханжи Приули. Мачеха права лишь в одном: она видит ее, Бьянку, насквозь… Именно за это Бьянка ее так ненавидит, а вовсе не за то, что та заняла место матери! И не за каждодневные попреки, не за слежку, наушничанье и подслушивание у дверей, и даже не за пощечину, которую та ей отвесила, узнав о любовнике! И что бы сказала милая маменька, узнав, что первого любовника Бьянка завела, когда ей едва сравнялось двенадцать?! Нет, пожалуй, за эту пощечину она тоже должна заплатить! Дорого заплатить! И она даже знает, как и чем!

– Пойдем домой, милая… ветер-то какой! Не с моими старыми костями было сегодня выходить, но когда ж и Богу-то помолиться, как не в воскресенье?

Няньке сорок лет: она кряхтит и приволакивает ногу, скрюченную от вечной сырости артритом. Да, женский век короток, а ей самой уже пятнадцать! Расцвет молодости – но скоро начнется время заката, и надо спешить! Сколько ей отмерено для того, чтобы сполна вкусить наслаждений, – пять, десять лет? О, она умеет и дарить, и получать наслаждение, – но ей больше не хочется делать это тайно. И она не хочет терпеть пощечины, от которых ее лицо горит до сих пор!

Сегодня Божий дом открыт, а банк закрыт. Окна наглухо запечатаны ставнями, под которыми еще и решетки. В подвалах – окованные железом сундуки, полные золота, серебра, драгоценностей, принесенных в заклад, переливчатых камней, от вида которых захватывает дух… Жаль, Пьетро не сумел до всего этого добраться! Но тогда они точно стали бы преступниками – ограбив банк, они поставили бы себя вне закона, – но она возьмет только свое! Свое! То, что должно было достаться ей от родной матери, – однако всем завладела мачеха! Убежать, обвенчаться с Пьетро и зажить своим домом где-нибудь подальше от Венеции… от этого города воды, туманов, гниющего дерева, вечной плесени, надменных взглядов…

– Это ты, Бьянка?

Она не удостоила мачеху ответом, лишь бросила недобрый взгляд на стоявшую перед зеркалом фигуру, двух ползающих белошвеек у ее ног и горы тканей, наваленных на креслах и столе: муслин, кружева из Бурано, французский бархат, китайский шелк…

– Иди отдохни, голубка, – нежно сказала нянька, и Бьянка поцеловала ее в щеку, которая уже стала обвисшей и дряблой… Бежать, бежать отсюда, пока не поздно!

– Я пойду к себе, прилягу, – сказала она. – Пришлешь мне горячего молока с медом в комнату?

Кормилица вдруг с силой притянула ее к себе, стиснула…

– Девочка… единственная моя!

Да, она у нее и впрямь единственная! Бьянка вдруг почувствовала, как на глаза наворачиваются непрошеные слезы. У нее был молочный брат, но он умер от чумы, а она даже тела его не увидела, не попрощалась! Потому что город закрыли – и тем спасли… Надолго ли? Тут все равно умирают от ревматизма, лихорадки, малокровия, малярии, сухого зимнего кашля и весенней горячки… Она уедет, уедет отсюда, поближе к солнцу, ее постель отныне будет всегда сухой и теплой, согретой мужским теплом! Она убежит – но убежит не с пустыми руками. И кое-что сделав еще… обязательно сделав это кое-что!

– Ты будешь меня вспоминать? – вдруг спросила она у няньки, уже с самого верха лестницы. – Будешь?

Он ехал в своем комфортабельном лимузине, откинувшись на спинку и закрыв глаза. Иногда они с шофером болтали, и даже не иногда, – можно сказать, они вели приятные беседы ни о чем всякий раз, когда оставались вдвоем. Парень был надежный и работал у него долго. В отношении него он не придерживался жесткого правила менять обслугу каждые полгода – чтобы не заводила дурных привычек и не разленивалась. Тут случай был особый: найти высококлассного водителя, да еще и бывшего спортсмена, почти телохранителя – за такого следовало держаться. И он держался, хотя парень имел недостаток – любил поболтать за рулем. Однако меру знал и, что было еще лучше, чувствовал настроение. Сегодня он не склонен был говорить… Проклятый писателишка, бумагомарака паршивый… разбередил старые раны… или это он сам начал вспоминать? И даже сам зачем-то рассказал, как его пытали, и сломали челюсть, и выбили зубы, и он уже решил, что умирает, когда изо рта стала течь кровь и он захлебывался этой своей кровью, словно несправедливостью, но даже в этот момент хотел доказать, что он не виноват… И доказал, да! Только Олю этим было уже не вернуть. Никого не вернуть… И Инну тоже… Ворвавшуюся в его жизнь, словно свежий ветер в никогда не открывающийся чулан. Глоток воздуха после десяти лет страшного одиночества – днем, и диких фантазий – ночью, когда к нему являлась его мертвая жена… живая жена! Нет, все-таки мертвая. Бывшая. И вдруг неожиданно – новая любовь, новое чувство… как будто на свет народился, как в народе говорят. Как говаривала, бывало, его бабка Полина-Пелагея, выйдя в самую жару из дощатого летнего душа: мокрые жидкие старческие волосы кукишем завернуты на макушке, лицо и руки пахнут земляничным мылом… «Ну иди, освежись! – велит бабка. – Я вот скупнулась – и как на свет народилась!» Вода в душе совсем не такая, как в речке. Та пахнет, а эта – нет. Просто мокрая… Под ногами – склизкие от вечной сырости доски, на гвозде – волглое, с тем же неистребимым приторным земляничным ароматом полотенце. Он становится посередине и крутит вентиль. Вода почти горячая, безвкусная, пресная… наверное, она потому и называется пресной, что запаха у нее никакого нет… как и вкуса… совсем как у той просфоры, от которой бабка всегда ему дает откусить, когда он заболевает. Пресный вкус всех его болезней…