Юлия Яковлева - Каннибалы [litres]

Ответом мне было опять молчание. И я заговорил.

– Жила-была девочка. Хорошая, но глупая. Ее звали Ира.

Закончить хотел моралью, но ее не было. И я сказал:

– Вот так.

Борис долго собирал оттопырившиеся под действием успокоительного губы. И наконец сказал:

– Ну и что?

– Я защищал маму от этой маленькой дряни! – выпалил Виктор.

Аня тут же положила руку ему на плечо.

– Доказательств у тебя никаких. Аня сказала? Витя работает в той же фирме, что рыла под театром?

– А я и не доказываю. Хочешь – доказывай и проверяй сам. Не хочешь – просто живи с этим знанием.

Мне жаль было Бориса, честное слово, жаль. Мне жаль было и Веру. Но убийство есть убийство. И жалости к Виктору я не испытывал. И к Ане, в общем, тоже.

Борис поднял ладонь.

– Хватит.

– Я почти закончил.

– …оставь мне хотя бы моих детей.

И тотчас оба они – они, которые все эти годы ненавидели Бориса! – положили ему свои руки на плечо. Он справа. Она слева. Борис проскрипел:

– Плохие дети лучше, чем мертвые дети.

Тут я с ним согласился.

Что я мог сказать? Он прав.

– Желаю счастья в семейной жизни, – сказал я.

– Постой, – пошевелил вялым, размягченным от таблеток языком Борис. – Постой немного… Андрей.

– Андрей здесь ни при чем.

– Нет. Ни при чем. Его, его друзей, водителя, убили не из-за алмазов, не из-за тантала. Они увидели оружие.

– Какое оружие?

– Которое провозили в Конго.

– Я должен тебе верить?

Борис как-то ревматически согнулся набок. На миг и я, и, пожалуй, даже эти адские детки подумали, что у него инсульт. Но Борис просто никак не мог залезть себе в карман. Аня ему помогла. Борис поправил крен – чуть не завалившись уже в другую сторону, Виктору пришлось подставить себя в качестве опоры.

Борис протянул трясущуюся руку.

Черт, Веру он все-таки любил по-настоящему. Ее смерть его разбила. Передо мной был старик.

В протянутой руке он держал телефон. Борис приоткрыл щель рта:

– Здесь только один звуковой файл. Фамилия второго человека Авилов. Ты этого никогда не докажешь. Но ты это будешь знать. – Борис заклекотал – засмеялся: – Живи с этим знанием, – повторил он мои слова.

И я вышел.

Я знал, что потом таблетки его отпустят. Еще позже и горе уляжется. А потом Борис может захотеть мне ну не то чтобы отомстить, мстительности в нем я как раз не замечал. Хотя повторю: теперь я уже не уверен, что вообще о нем что-то знаю. Но скажем: захочет подстраховаться. Я же не его ребенок, даже приемный. Мертвый я, сочтет Борис, лучше, чем я плохой.

Вот поэтому у меня будет вся эта история.

А Борис, а Аня, а Виктор… Да бог с ними, в самом деле.

Петр вышел. Включил телефон. Пин-кода не было. Память была пуста. Лишь один звуковой файл. Он нажал на стрелку в круге. Голос был густой, влажноватый, неторопливый. Вальяжный.

– Позволю себе зачитать точные цифры по ЧВК «Орел».

– Простите, – сказал голос Бориса, пытавшегося быть доброжелательным. – Возможно, я – не по- зволю.

Но что взбесило Петра больше всего, это выражение «а ля гер, как говорится, есть а ля гер». Голосом, который как бы говорил: еще коньяка.

– Ах ты сука, – сказал он в сумеречный уют московского вечера (оранжевые окна, темно-синий бархат неба). – Ах ты сука. А ля гер я тебе покажу.

Он сел в машину. Хлопнул дверцей. Света смотрела и ждала.

– Я же в тебя никогда не влюблюсь, – сказал он ей.

– Круто, – ответила она, вытянув губы трубочкой. – То есть ты рассмотрел возможность.

Ему захотелось хлопнуть ее по башке.

– Да расслабься, – поудобнее села она. – Все нормуль. Зато у меня будет работа!

– Какая работа? У меня самого ее нет.

Еще у него больше не было жены и, можно сказать уже уверенно, квартиры, потому что он ее, конечно же, отдаст Лиде, не вопрос.

– Мы справимся.

– Мы? – ядовито спросил Петр.

Но Света смотрела в ветровое окно с таким оптимизмом и готовностью, как будто за стеклом лежало светлое будущее.

Петр сделал гримасу, «Осспади», – процедил. Повернул ключ зажигания. Машина ответила урчанием. Бензобак был полон. И внезапно Петр ощутил легкость.

Театр гремел. И на шумный плеск, поверх которого летели «браво», Даша отвечала улыбкой лучистого восторга. Хлопали в кулисах. Хлопали за кулисами, подняв глаза к мониторам, по которым шла прямая трансляция. В оркестре музыканты стучали смычками. Орджоникидзе дулся, как индюк, но тоже постукивал по своему пульту.

Даша бегом вернулась к толпе, першей из кулис, как каша из волшебного горшка. Выдернула за руку Эванса, он плохо изобразил смущение. Демонстративно захлопал труппе. Даша заплескала ладонями сама. Заметила, что ушла слишком вперед к авансцене – тут же исправилась, отступила назад: нельзя заслонять Марину. Та не простит. А она еще нужна.