Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Вечером были гости: преферанс не сложился, все казались взбудораженными, возникали даже мимолетные словесные стычки, чего раньше я никогда не замечал; Дмитрий Борисович выпил больше, чем обычно, глаза его стали тяжелыми, порвался какой-то сосудик, и узкая красная ниточка вспыхивала всякий раз, когда он вскидывал глаза на спорившего с ним Тверского. Смысл спора был понятен, хотя сам спор хаотичен — вроде спорили не между собой, а с кем-то или с чем-то посторонним.

В конце концов Сарычев поймал князя Василия на подглядках и бросил карты на стол. Иваша урезонивал, Чеховский заявил Сарычеву, что тот «не вправе судить», после чего последовал жест в мою сторону. Сарычев немедленно закипел и ответил, что если бы не он, Сарычев, то и козявку бы Чеховский спасти не решился.

— А вот хотите, я вам прочитаю стихотворение Беранже! — пытался вмешаться князь.

Мне пришло в голову, что они просто пьяны и в опьянении забывают о роли интеллигентов, что прет наружу некое деревенское прошлое, когда, выпив, шли стенка на стенку, лишь бы выместить за силу растраченную, за боль и обиды, за собственную неправедность…

— Читай Беранже солдатам! — грубо оборвал Тверского Дмитрий Борисович.

Беранже?.. Откуда мне так знакомо это имя? И вдруг вспомнил: в «На дне» Горького кто-то из опустившихся читал «Беранжера»… Мне стало противно и смешно…

— Смотри, он еще ухмыляется! — вспылил Сарычев, который обычно меня и не замечал.

— Пожалуйста, оставьте в покое Игоря! — резким фальцетом сказал Иваша, отыскивая глазами удивительно довольную всем произошедшим Гапу.

— А он и так в полном покое! — словно сплевывая, бросил Сарычев.

Иваша с гневом и жалостью посмотрел на него и пошел звонить в правительственный гараж…

Я не уходил.

— Ох, много же ты на себя берешь — не надорвись, — волчьим взглядом вперился в Дмитрия Борисовича Чеховский.

— Беру, а не бегу, как Иваша, — крикнул стоящему в нескольких шагах от него Иваше Сарычев.

— Как вам не стыдно, — вдруг, чуть ли не впервые за все годы, вмешалась в разговор Гапа, — мы жили, как все, нас-то в чем упрекать — мы доносов не писали!

И тут наступило такое молчание, будто ожидался смертельный цирковой трюк.

— Я что ли писал? — тихо-тихо спросил Сарычев.

— Откуда мне знать, — громко ответила Гапа. — Вот вернутся — узнаем…

Верочка зарыдала.

— Нет, погодите, — начал было Тверской.

— Иваша! — перебив Тверского, крикнул Сарычев. — Давай, давай! На улице подождете, не простудитесь…

— А все-таки ты — сволочь, — словно придя после многочисленных опытов к определенному выводу, сказал Чеховский. — Ноги моей здесь больше не будет!

— Андрей, — Сарычев схватил его за руку, но тут же выпустил и принял неприступный вид.

— Игорек, — поймал меня Тверской, — вот послушай ты:

Беранже, понял, о ком это он?

— Василий! — позвал его из передней Иваша. — Ты идешь?

— Ты понял, Игорек, скажи — понял?!

Гости ушли. Сарычев заперся в кабинете. Верочка добрела до спальни, света не зажгла.

Я стал убирать со стола: относил посуду на кухню, за окно выставил кое-что из еды… Но когда дело дошло до рюмок, какой-то бес попутал меня — оглядевшись по сторонам, хотя и знал, что никого нет, я взял со стола полную стопку и разом выпил; слегка поперхнувшись, взял с чьей-то тарелки соленый огурец, громко хрустя, съел и, уже не соображая, что делаю, допил за всеми недопитое… Через мгновенье я был сильно пьян. С темной головой добрался до постели и, рухнув, попытался остановить двинувшийся потолок… Меня тошнило, но пока я раздумывал, добегу ли до уборной, вдруг провалился в сон. Проснулся от безумной жажды: рот, нос — все набрякло, давило, жгло, я с трудом поднялся и, шатаясь, отправился на кухню выпить воды. На кухне горел свет, я открыл кран и, не в силах искать чашку, стал пить, обливаясь, прямо из крана. Меня опять стало тошнить. Я погасил свет на кухне, касаясь растопыренной пятерней стены, пошел к себе и вдруг заметил, что свет выбивается из-под дверей спальни. С пьяной решимостью я направился к Верочке. Что-то тянуло меня к ней, что-то связывало нас, хотя я был с ней строг и даже лишил ее столь сладостного для нее права купать меня. И в то же время с каждым месяцем, а может и неделей, я все чаще сидел с ней вечерами, мрачно поглядывая на нее, иногда орал, но не уходил. И теперь непонятная сила заставила меня, забыв о собственном позоре, приоткрыть дверь в освещенную спальню.