Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Среди суеты, скандалов, похождений «Сокол» знал, что любит Верочку, и не хотел, пожалуй, разрушить свою идеальную любовь. По его схеме она не должна была изменять мужу физически, но любить и страдать была обязана. Он целовал ей руки и старой присказкой звал полетать на спарке.

Она же отрицательно качала головой и сама целовала его, словно мальчика, в лоб. Я ревновал, замышлял козни, нетерпеливо считал дни до июня, до отъезда в Бердянск, где, как я полагал, Верочка будет всецело принадлежать мне…

А может быть, я ошибаюсь и у них что-то было, ЧТО-ТО, не изменившее отношений: однажды они вместе ушли из дома, и вернулась Верочка лишь ночью; Дмитрий Борисович волновался, ждал, не ложился спать, то стоял у окна, то ходил до метро и обратно…

Верочка пришла одна, летчик ее почему-то не проводил…

Она объяснила, что ходила в Колонный зал поклониться Вождю…

Сарычев вроде бы не усомнился — он ведь не знал, что «Сокол» обещал ее провести прямо к гробу: у него, вчерашнего любимца, был особый пропуск… Значит, не в очереди, которую я видел, потому что тоже пошел, — тогда где же они были до ночи? Плакали, смягчились, сошлись?! И потому не проводил?!

Предлагал небо — не хотела, а к гробу — пошла… в этом вся она… в этом все мы!

Пусть это звучит кощунственно, но разве не та же толпа, что валила со стадиона «Динамо», хватая за морды лошадей и шарахаясь от копыт, толпа, подминающая и выталкивающая, радостная, гневная, рыдающая, кажущаяся бесконечной, разве… другая ТОЛПА шла к Колонному залу?!

…Я выскользнул в коридор, достал из-под вешалки незатоптанные ботики Верочки, попытался усмехнуться и вдруг забился в рыданиях.

Вышел Сарычев (не Верочка — Сарычев!), посмотрел на меня, сжимающего Верочкины ботики, перевел взгляд на мои затоптанные ботинки и страшно громко, сотрясаясь, закричал:

— Ублюдок! По родителям надо было плакать!..

…В Бердянск «Сокол» к нам не приехал, правда, исправно писал. Верочка не отвечала, получая письма, улыбалась, искала уединения, а однажды дала телеграмму, содержания которой я не знаю…

На следующий день мы пробирались к пляжу, огибая застрявший по дороге в порт сверкающий, антрацитовый на почти кирпичного цвета рельсах, состав, когда над морем появился самолет, туго жужжа, развернулся над косой, именуемой здесь «курортом», и выдавил из себя, словно из переполненного тюбика, темный сгусток, который устремился к морю, быстрее… тяжелее… трагичнее… — уже на перехвате дыхания полоснуло белым, и заплясал, точно большой поплавок рыболова на ряби ветра, купол парашюта.

Верочка ахнула, побежала, внезапно остановилась, полезла на тормозную площадку, раздался свисток кондуктора, я закричал, состав согласно дрогнул, Верочка раскрыла руки и как в бездну прыгнула…

Я бегал вдоль товарняка, однако он по свистку двигался то вперед, то назад. Баба с двумя кавунами, прижатыми к грудям, склонившись до четверенек, полезла под колеса — поезд качнулся в ее сторону, она ругнула его как живого и вылезла на той стороне, где от причала, заполненного отдыхающими, отваливал спасательный катер.

Когда я добрался до моря и отыскал Верочку, парашютист был уже на берегу — он лежал в кожаной куртке, но без брюк, в одних сатиновых трусах, и ноги его, лиловые от удара об воду, приковывали к себе взгляд…

Нет, это был не «Сокол», а полковник, поторопившийся совершить свой юбилейный трехсотый прыжок…

Верочка вздохнула, пошла к нашему «грибку» (пляж был платный, правда, платили мы не в кассу, а контролерше, и она еще держала для нас место под «грибком»), сняла через голову платье, и тут я увидел смазанный след слезы на ее щеке. Она была влюблена…

Меж тем «Сокол» падал пострашнее парашютиста-юбиляра: смерть Вождя отняла у него единственное право — быть любимцем.

Его дерзости строго наказывались, подвиги никем не подхватывались, и из небесного шута его готовили в аэроизвозчики.

Но ведь только что мимо народа по специальному пропуску он вел любимую женщину и. Маршал бросал ему дружескую, хотя и несколько подобострастную улыбку, потому что, в отличие от «Сокола», не только не был любим — ненавидим!

Теперь «Сокол» пил, не возвращал долги, собирался продать машину… И никто не звонил, не звал вернуться в небо, а в отделе кадров с усмешкой спросили, правда ли, что всю войну он летал в небе над Ташкентом.

Он крикнул:

— Неправда!

Лишь Верочке он был нужен, она одна ничего не замечала, ничем не опечаливалась, выслушивала его, ласково и волнующе глядя в глаза…